— Ну-ну! Ладно! Не бери дурного в голову! Не пу-таю я тебя! Не бои-и-ись…
— А я и не боюсь!
— Да ладно тебе кипятиться! Эх, Миша, Миша! Все в порядке? Все в полном порядке! — Филецкий вытащил из коляски чемоданчик с инструментом. — Держи, Михаил Петрович! Командуй!
— А ты куда?
— Запчасти пробивать поеду! — Филецкий уселся на мотоцикл, надел шлем. — С запчастями мы с тобой не пропадём, товарищ главный механик! Собра-а-ание! Они там поговорили и разошлись. А нам с тобой крутись, как знаешь… — Достал из кармана тугую пачечку накладных бланков. — Накось, распишись! Может, какой дефицитик пробью!
Уселся поудобнее на сиденье, плечи расправил.
И все его поджарое, мускулистое тело было в эту минуту красивым, сильным, уверенным. Но, когда мотоцикл резко рванул с места и, словно смутившись хозяйской власти, чихнул дымком и покатил по дороге, сердце Мишанино сжалось, и какая-то неосознанная тревога, непохожая на ревность, забралась в душу.
Народ в гастрономе толпился все больше у продовольственного отдела. У винного верные времени покупатели ревниво поглядывали на часы, но молчали — отдел был закрыт, и досаду сорвать было не на ком.
Продавщица в молочном отделе — белолицая, молодая, черные волосы блестят лаком — склонилась к прилавку и читала книгу. Мечтательная улыбка блуждала потерянно в уголках накрашенных губ.
— Тебе чего?
— Холодильник посмотреть…
— Вас покуда дождешься, весь товар поскисает…
— Отремонтируем, — пообещал Мишаня и начал снимать крышку-решетку, заслонявшую доступ к агрегату., Прислушался к натруженному урчанию компрессора, про себя отметил: «Старичо-ок!» Ничего-о! Разберемся! Сперва вентилек подкрутим… Пусть побольше фреона бежит в испаритель. Легче стало?
Продавщица оторвалась от чтения.
— Наладил, что ли?
— Почти, — Мишаня присел на корточки — макушка вихрастая торчит над прилавком.
Компрессор, словно задыхавшийся человек, вдохнул свежего воздуха, облегченно заурчал. «Трудись, труди-и-ись! А я тебя тряпочкой протру… Во-о-от!»
— Порядок, товарищ продавец!
— Ты не кури тут!
Вытащила из кармана крахмальной своей куртки трехрублевку.
— Денег не надо!
— Это что значит не надо? — обиделась продавщица. — Ты что? — Рука ее с придушенной в кулаке трешкой застыла в воздухе. — Бери, бери… Память крепче будет…
— Память тут ни при чем. Я свои деньги заработаю…
— Зарплату, што ль? Живи на свою зарплату!
Мишаня посолоней словцом хотел закрепить свою правоту, но грубить не хотелось. Молча собрал инструмент, вышел на улицу, сощурился от полуденного ясного света. Солнце только-только вошло в свою жаркую силу, а казалось, что день уже прожит.
К директрисе Азе Францевне Мишаня заходить не стал, а сразу направился в подсобку. Послушал. Все вроде в порядке — компрессор работал. Дверцы шкафа открыл — пахнуло из морозильной камеры простудной сыростью, — полный порядок. Хотел уже досаду за напрасный вызов высказать Анне Васильевне, но, увидев ее, передумал.
Мучнистого цвета-кожа на лице Анны Васильевны лоснилась, распаренная жаром. Белая косынка сползла на затылок — волосы виднелись, седые, подколотые гребешком. Она глянула на Мишаню и, словно от прохладного невидимого ветерка, облегченно вздохнула, улыбнулась, — морщинки сбежались пучочком к выцветшим серым глазам.
— Ми-и-ишенька, пришел! Сыночек, пришел! Я, я тебя кликала! — Она вытерла полотенцем сырые, порозовевшие от воды руки, а сама все глядела в Мишанино лицо, и чем пристальней глядела, тем больше тревожилась. — Штось ты похуде-е-ел! Ей-бо, похудел! Как она, работа, сынок?
— Да ничего, Анна Васильевна…
— Живешь где? Все в гостинице?
— Нет. У Филецкого…
— Ба-а-атюшки! У. живоглота у этого? Да ты что, родный? Да лучше бы ты до меня пришел! Вот так де-ла-а-а-а! Господи-боже.
Видать, новость эта ее крепко озадачила, видать, зацепила в душе болящую струнку.
— И не знала, что у Филецкого! Как с ним тока Марина живет? Она женщина добрая! Ох-хо-хо! Таким от мужья и достаются, чтоб мучиться… — Голос понизила. — Лаются, наверное?
— Есть немного… — сознался Мишаня.
— Ну, коне-е-ечно! С им не полайся! Он у кого хошь жилы вытянет, черт горбоносый! Э-э-э!
Стол, за которым он совсем, казалось, недавно обедал, был занят.
Сутулилась над тарелкой с рисовой кашей старушонка. Кофточка бордовая, линялая, застиранная, локотки заштопаны. На голове платочек в крапинку.
— Знакомсь, Ульяна, механик наш…
Старушка, не гляди, что в пожилых годах, резво встала, ладошку платочком вытерла. И Мишане лодочкой. Здрасте! Но на Анну Васильевну глянула настороженно… Что, мол, за человек?
— Той самый! Той самый! — успокоила ее Анна Васильевна и, дотронувшись до Мишаниного локтя, пояснила: — Я ж звонила чего? Плитка у ей сломалась…
— Электрическая, что ли? — спросил Мишаня.
— Илихтрическая, илихтрическая! — подтвердила Ульяна.
— Принесите, посмотрим…
— А сичас не можете? — встрепенулась старушка. И быстрым голоском, словно оправдываясь, начала объяснять, что без этой электрической плитки ей никак не обойтись. Потому что на ней готовится пища (так и сказала — пища). При этом она глядела то на Мишаню, то на Анну Васильевну и смущалась, как девчонка.
— Сходи, сынок! — попросила Анна Васильевна. — Сходи! Тут недалеко!..
9
Легко сказать недалеко! Уже и улицу главную осилили, и новостройки позади остались, белея спичечными коробками сквозь майскую зелень акаций. А дороги конца не видать.
— Далеко еще, бабушка?
— Не, не! Сича-а-ас!
У крайних домов свернули на пустырь, густо заросший травой. Церквушка с заколоченными крест-накрест окнами выглянула из-за отцветающего вишняка. Рядом с церквушкой примостился домик под красной черепицей — поглядывал нелюдимыми оконцами.
У хилой оградки неподалеку паслась коза./ Увидела Ульяну, пошла навстречу, натягивая веревку, привязанную к вбитому в землю колышку.
Ульяна перекрестилась на церквушку, глянула на козу строго.
— Гляди-и-и мине! — А что должна была глядеть коза, не разъяснила, подошла к крыльцу и, открыв дверь, крикнула: — Евгений Палы-ы-ыч? Живой ты тама?
— Живой, живой! — ответил легкий, с хрипотцой голосок. Послышался кашель. И на порог вышел старик. Росточка невысокого, в чистенькой клетчатой рубашке под опояской и полосатых пижамных брюках. Брови и ресницы у старика были рыжие, лицо в оспинах, в бороде клинышком белели хлебные крошки.
— Насчет плитки эта… — пояснила Ульяна.
Старик будто и не расслышал ее объяснения, улыбнулся.
— Прошу, милости прошу! — и попятился в глубь коридора. — Как, простите, вас звать-величать?
Мишаня сказал…
— Очень приятно! А меня Евгений Павлович!
От чисто выбеленных стен, земляного пола пахло сыростью, ромашковым цветом и еще чем-то вялосладким, неуловимым. Но чем именно, Мишаня догадаться не сумел, покорно шел за хозяином, покуда Евгений Павлович не открыл низенькую дверь.
Из затаенных от солнечного света углов и дальше со всех стен глянули на Мишаню лики святых, все в золоченых окладах, тускло блестевших в лампадном пугливом свете. Глаза у святых были осуждающе-строгими.
Такое множество икон, да еще в маленькой комнатенке, Мишаня никогда не видел. Покосился на Евгения Павловича: «Поп, что ли? Поп и есть!» — смекнул про себя.
— Показывайте плитку!
— Да, да! — опамятовался Евгений Павлович.
Вошла Ульяна, держа в вытянутых руках, словно диковинную драгоценность, эту самую электроплитку.
Мишаня оглядел ее внимательно. Электроплитка была старой, конфорка от жаркой работы треснула, но спираль была целой. Прощупал шнур, тоже цел. Добрился до розетки — нашел поломку. Проволочка, слабо прижатая болтиком на клемме, перегорела.