Не спал в эту ночь и Мишаня.
Он лежал с открытыми глазами. И никак не мог понять, почему его знобит, ведь в комнате тепло. Луна глядела в окно. Стеклянные дверцы буфета отсвечивали ее слепой, бесприютный свет. Мишаня закрыл глаза и стал слушать, как бьется сердце. Но с закрытыми глазами дышать стало труднее. Ему захотелось встать и открыть окно. Он протянул руки в темноту — окно было открыто. Из угла комнаты глядели на него ясные, в лунном свете, глаза. Взгляд у этих глаз был немигающий, стеклянный. «Это я, я, — услышал Мишаня шепот. — Возьмите! За труды ваши! Всяко благо вознаграждаемо суть…» — «Это старая модель! — услыхал Мишаня свой голос. — Я не смогу вам отремонтировать. Без компрессора холодильник работать не будет! Компрессор — это сердце! Оно сжимает фреон и подает в испаритель! А сейчас диаграмму начерчу! Все холодильные агрегаты работают по обратному циклу Карно… Вы сейчас поймете…» — «Не печальтесь, Михаил Петрович! — убаюкивал голосок. — Бог с ним, с холодильником! Возьмите…» — Тяжелые кругляши позванивали в тонкой ладошке. «Нет, нет!» — прошептал Мишаня. «Переступи — чужого не бери! Переступи — чужого не бери!» — бился в сознании отцовский голос.
10
— Ты спишь?
Мишаня поднял голову и увидел Леночку.
Она стояла на пороге залетной пичужкой, спугни, улетит. Смуглая шейка вытянулась, хвостик волос стянут резинкой на затылке, глазки блестят…
— Ты почему так долго спишь? Папа уже уехал…
— А ты почему не в школе?
— А у нас учительница заболела!
— Понятно! — Мишаня встал и начал одеваться. Уж больно неловко было выставлять для постороннего обзора незагорелую белизну своего тела. В брюках почувствовал себя увереннее. Вспомнил последний разговор с Филецким, неуютно на душе стало, тоскливо…
Умылся и вышел во двор, но и тут покоя не было от маленькой хозяйки.
— А чемодан зачем взял? Ты что, совсем уходишь?
— Совсем и ухожу…
— А папа сказал, как проснешься, чтоб тебя накормить!
— Мне худеть надо…
— Ты и так худой!
— Да отстанешь ты? Или нет?
Не отстала. Только на улицу вышел, калитку еще не успел как следует закрыть, — Леночка следом. В руке хозяйская сумка. Вид независимый.
— А ты куда?
— За молоком! — И пошла рядышком.
Утро стояло заспанное. Дома, деревья, кусты сирени у палисадников кутались туманцем. Ни ветерка, ни звука — мглистая тишь. Небо словно серой марлей завешено. И только высоко-высоко, над крышами, над холмами, бельмастым зрачком выглядывало солнце.
Мишаня хотел уже свернуть на асфальт главной улицы, но Леночка и тут замечание сделала.
— А через пруд быстрее!
— Что же я раньше не знал?
— А потому что папа тебя на мотоцикле возил. А мотоциклом через пруд нельзя!
И уже на правах осведомленного человека Леночка прибавила шагу, скатилась по тропке, и мелькнуло ее синее платьице меж черствых стволов акаций, разросшихся как попало, по своей безнадзорной воле. Взблеснула вода, тяжелая и неподвижная, как зеленое стекло. Колченогий мостик тянулся дощатой спиной к другому берегу. Старые ивы с обнаженными, похожими на скрюченные пальцы корнями, торчавшими на срезе берега, завороженно глядели в воду.
Мишаня не утерпел, швырнул земляной катышек в пруд, тугие, маслянистые круги нехотя пошли по воде.
— А ну не балуй! — крикнул кто-то.
У самой воды, примостившись на полузатопленной коряге, сидел человек. По виду рыбак, в высоких броднях из новой резины, в накинутом на плечи линялом синем кителе. Лица не видать, — шляпа рыжим грибом по самые брови.
Мишаня извинился. А Леночка усмехнулась.
— Испуга-ался! Это дед Егор, охрана!
— Почему охрана?
— A-а! Не знаю. Кличут так…
И пошла по мостику. На взгорке, где продолжалась главная улица, бегущая прямиком к райпотребсоюзу, остановилась.
— Мне направо, тебе налево! — И вдруг глянула пристально на Мишаню, насторожилась, склонила набок голову.
— А почему ты ночью кричал?
— Кто тебе сказал?
— Маманя утром сказала…
Мишаня не знал, что ответить. Пошел не спеша в гостиницу.
Предположение его вчерашнее оказалось верным, — комната, в которой он жил по приезде, была занята. Значит, нужно упрашивать Юрия Аркадьевича снова заказать броню.
В правлении райпотребсоюза поднялся на второй этаж, но войти в кабинет Родькина не успел. Из приемной Льва Ивановича выглянула секретарша.
— Сенцов! Вас председатель дожидается!
Мишаня вошел в кабинет. Хозяин разговаривал по телефону. Упрашивал неведомого Николая Семеныча срочно отремонтировать машину. Бросил трубку.
— Садись, механик! — начал искать что-то в ящике стола, вытаскивал какие-то папки, документы. Выскользнул из-под голубенькой полиэтиленовой обложки листик бумаги. Лев Иванович прижал его к столу, пододвинул Мишане. — Это что такое?
Мишаня вгляделся. Листок был затертый, видать, успел побывать не в одних руках.
— Заявка.
— Вижу, что не меню! — сказал председатель. — А подпись, подпись чья?
— Моя…
Лев Иванович вздохнул, словно взобрался на невидимую гору, прикрыл листок широкой ладонью.
— Та-а-ак! И где же вас этому научили? В техникуме?
— Что научили? — не понял Мишаня.
Но председатель на вопрос не ответил, откинулся в кресле и поглядел на посетителя, словно впервые его видел.
— У вас какая специальность?
— Механик… — тихо ответил Мишаня. — Механик холодильных установок…
— А почему в заявке цемент? Рубероид? Плитка? А? Вы что, холодильники этой плиткой обклеиваете?
— Я не выписывал плитку! Правду говорю, не выписывал! — Мишаня растерялся. Сердце его, бившееся часто-часто, вдруг замерло, и ознобный ветерок пробежал по спине.
— Выписывал, не выписывал! А подпись ваша стоит! — сказал Лев Иванович скучным голосом. Пальцы его тяжелой руки забарабанили по столу. Он отодвинул кресло, встал. — Ладно! Разбираться будем, узнаем, кто выписывал…
«Это ошибка! Этого не может быть!» — бился в Мишанином сознании жаркий голосок. И верить хотелось Мишане этому голоску, очень хотелось верить. Но чем больше он себя успокаивал, тем яснее начинал понимать, нет, не ошибка это! Та смутная, неосознанная тревога, поджимавшая сердце в последние дни, была ненапрасной. Все он вспомнил. И подпись свою на чистых бланках заявок. И внезапные исчезновения Филецкого по неведомым делам. Все сходилось, все было одно к одному. «Не ошибка! Не ошибка! Правда!» — стучало сердце.
Бросился опрометью по коридору к кабинету Юрия Аркадьевича. Но у двери придержал оторопевшее дыхание. Скользкая улыбочка Родькина увиделась. Голосок его тихий… Нет! Подождет Юрий Аркадьевич. Мастеру надо все высказать. Ему, ему сначала! Сбежал вниз по ступенькам. Чемодан свой оставил у вахтера в пустом гардеробе, вышел на улицу.
Вялый туманец над Ачурами растаял. Солнце разгулялось в небе, и воздух был чистый и ясный. Холмы над городом, крыши домов, деревья у обочины дороги своей жили жизнью, спокойной и торжественной. Машина проехала по улице, груженная досками. Мелькнуло сопревшее в кабинной духоте лицо водителя С присохшей к губам папироской.
В своей живет жизни…
А ближе, ближе к рыночной площади — люди! Толпятся у дощатых прилавков. И здесь своя жизнь!
Бросился навстречу домишко с черным околышем вывески. Дверь настежь открыта. Слышится стук топора с оханьем хозяйским пополам. Люди-покупатели замерли у прилавка.
Фотий Маркелыч увидел Мишаню, стучать перестал.
— Момент, граждане! Всего один момент! — и юркнул в закуток прилавка. Цепкие глазки уставились в Мишанино лицо. — Как дела, Михаил Петрович?..
«Не знает!»
— Филецкого здесь не было?
Мясник пригнул голову, огляделся.
— Случилось что? — Голосок вкрадчиво-сладенький. А сам в Мишаню глазами-крючочками вцепился. — Ну чего молчишь? Не телись, не телись…