Стоит ли отвечать? Мишаня вышел на улицу. Побежал в гастроном. Потом в ресторан на кухню. Быстро! Быстро! Вот и подсобный двор, ступеньки служебного входа. Пахнет капустой. И лицо Азы Францевны светится яблочным румянцем.
— Не забываете вы нас, Мишенька!
«Не знает!»
Мишаня прошел знакомым коридорчиком мимо моечной на кухню. Здесь все было по-прежнему. Сытым жаром дышала плита. Анна Васильевна вышла из мясного цеха. В руках деревянный противень…
— Ты чего? Чего случилось?..
— Филецкого здесь не было?
— А что ему тут делать? Да ты сядь, сядь! — Анна Васильевна вытерла руки полотенцем. — Ну? Был у Ульяны?
— Был…
— И молодец! И слава богу! — присела на стульчик у открытого окна, облегченно вздохнула. — Ульяна до меня ре-едко когда заходит… Слыхал, ворона крашеная что сказала? «В за-а-але корми!» До меня, значит, нихто и прийти не должен… Каши тарелку пожалела! А к ей Аркадьич заглянет — вырезку жарь! Мясца отварного… Что он с кармана своего платит? Ох-хо-хо-о! Ниче, я после собрания этой женщине из области все-е-е выложила! Хорошая женщина, бедовая… Всех их, как клопов, скоро перетрясут! Всех до единого… — Опамятовавшись, глянула настороженно на Мишаню. — Да ты чего, ей-богу?! Запаленный весь! Чего случилось? Не таись, сынок… Я же чую сердцем… Может, молочка выпьешь холодненького?
— Спасибо, Анна Васильевна!
Рассказать бы ей! Все рассказать надо было. Легче бы на душе стало.
Не рассказал. Бросился на улицу. Свернул в переулок. Заблудший ветерок побежал следом, вороша пыль на обочине. Тишь, безлюдная тишь! Акации у пруда. Доски мостика скрипят под ногами. Морщится рябью вода. Старик в линялом кителе с удочкой. «Охрана! Почему он охрана? Кого ему охранять»? — стучало в висках. Мимо, мимо. Орешник растет в переулке. Калитка распахнута.
Сразу, сразу надо было сюда бежать.
Мишаня бросился со всех ног к веранде, — чуть не споткнулся о порожнее ведро у крыльца, перевел дух.
Филецкий сидел на корточках у сарая и чистил мотоцикл. Глянул мельком на Мишаню.
— Дочка сказала, что ты с чемоданом ушел? Плохо тебе, значит, у нас?
Молча слушал сбивчивый от волнения Мишанин голос. Крепким ногтем усердно сцарапывал пятнышко-щербинку с бензобака. Сцарапал, тряпочкой протер. Поднял голову.
— Только без паники, понял? Спокойно!..
— Что спокойно? Ты мне объясни! Объясни! — не мог сдержаться Мишаня. — Я никаких плиток не выписывал!
— Я сказал, спокойно! — повторил Филецкий. — Аркадьичу говорил?
— Нет…
— Та-ак! — Мастер встал, дверь сарая на замок. — Поехали!
Оглохшими переулками прожгли с пылью и треском к райпотребсоюзу. Подниматься на второй этаж Филецкий не стал, позвонил от вахтера. По лицу поскучневшему мастера догадался Мишаня, что никого в кабинете Юрия Аркадьевича нет. Помчались к новостройкам — ачурским Черемушкам, к дому Родькина.
Филецкий забежал в подъезд, но быстро вернулся — рванул на шоссе, и побежали мимо сомлевшие в жухлой зелени пригородные усадьбы, свернули на грунтовку, буйно заросшую дикой сиренью, мелькнул рафинадными стенами терем-теремок. Балкон лодочкой, цинковая крыша горит на солнце расплавленным оловом. Глядеть невозможно, глаза слезятся.
Мастер притормозил, привстал на сиденье.
— Ты хоть машину его видел сегодня?
Мишаня начал вспоминать. Мелькнули в сознании красные «Жигули» Юрия Аркадьевича. Когда возвращался из гостиницы, видел, стояли у гастронома. Точно, у гастронома.
— Чего ж молчал? — скривился Филецкий, и жесткая крепость в его глазах подтаяла в снисходительно-грустной улыбке. Не Мишане, своим улыбнулся мыслям. Резко крутанул руль, разворачивая мотоцикл. Не подведи, мотор! Не лопни от натуги, тросик сцепления! Рванул навстречу беспутному ветру по шоссе к знакомой развилке на Лебедевку.
Поселок выбежал навстречу, ближе, ближе. Промелькнула школа — детвора гоняет мяч, больница, притихшая, ни души не видать. Здесь мастер остановился, взбежал по ступенькам, но вернулся быстро, помчался, к универмагу.
Вот они, красные «Жигули»! Стоят себе в тенечке. Отдыхают от хозяйской власти.
— Конспира-а-атор! — усмехнулся Филецкий и в универмаг пошел. На этот раз не возвращался долго.
Наконец вышел. Лицо озабоченное, а скорее, растерянное.
— Ну что?! — Мишаня привстал в коляске.
— Сапоги есть, осенние. Югославские!
— При чем здесь сапоги?! — вскинулся Мишаня.
— Верно, — вздохнул мастер, — сапоги здесь ни при чем! — И вдруг спохватился. — Слушай! А может, он у Юльки?
— Оставь ее в покое! Понял?!
— Да ты чего? Чего ты?!
— А ничего! — Мишаня вылез из коляски, зашагал к автобусной остановке. Мастер что-то кричал ему вслед. Но Мишаня шел быстро и уже ничего не слышал…
11
Кончился долгий день…
Может, какая звездочка скороспелая и подглядела украдкой, как вечер с ночью сроднились. Да только где ее теперь искать. Вон сколько звезд над Ачурами ночь рассыпала! И каждая в душу глядит, свет свой щемящий к земле несет: «Вот я! Вот я! Взгляни на меня, человек, полюбуйся! Замри в смущенной печали!..»
Анна Васильевна осилила последние двенадцать ступенек, на тринадцатой сам черт ногу сломал, спустилась в вязкую темень подсобного двора.
После прогорклого кухонного жара дышалось легко — май разродился зеленым цветом. Чего-чего, а зелени в Ачурах — шагу не шагнешь, о дерево споткнешься. Скоро акация зацветет. Так что дыши, покуда дышится.
Упругой тенью бросилась поперек улицы кошка. Анна Васильевна обходить неверный знак не стала. Замаешься обходить. Да и беда не велика. Но тревоге сердце поверило, застучало часто-часто. Вот-вот из груди выскочит. Ночное время, темное.
Раньше, тому уже десять годков, Егор Федотович выходил встречать. А то и на казенной машине подъезжал к ресторану из своей пожарки, если был в это время на дежурстве. Имел сочувствие к полуночному одиночеству жены. С годами поостыл вниманием. И отговорка есть: «Кому ты нужна? Кто на тебя, старую чуху, позарится?» Анна Васильевна обижалась: «Мало ли кто? А вдруг какой старичок бессонный возьмет да пригреет? Или хулиганы? Сколько их по ночам шлындает? Гляди-и-и! Вскинешься, да поздно будет!»
Анна Васильевна свернула в переулок — здесь уже не так скучно идти. Два фонаря горят почти у самого дома. Глянула по привычке на второй этаж. Окна соседские темные. А крайнее, ее, светится. Не спит Егор Федотович — бодрствует! И отпустила душу досадная маета.
На второй этаж поднялась, почувствовала, как горячая тяжесть прилила к ногам, пятки жгло, словно не пол цементный под ногами — плита раскаленная. Хотела своими ключами отворить дверь, но неохота было ключи отыскивать в корзине. Позвонила.
Шевелись, бессонный супруг!
Долгой нестерпимо казалась тишина в квартире. Но вот вроде шаги слыхать — дверь приотворилась.
— Уснул или что? Час целый звоню…
— Чего уснул? Не-е-е! Кино глядел… — Голос Егора \Федотовича был оправдательно смущенным. И верно, не уснул. Не раздевался даже. Рубашка застегнута на все пуговицы. Спину держит ровно, словно не на жену, труженицу полуночную, глядит, на отделение свое пожарное. Чужинка мечтательная в сощуренных глазах крепко держится. Тридцать лет эта чужинка смущает ревнивым беспокойством душу Анны Васильевны. Когда дома весь день бок о бок, еще ничего… А стоит только день не побыть, вроде другое лицо. Чужеет на пенсионной свободе.
Вслух о ревнивом своем беспокойстве Анна Васильевна не высказывается. Тут же в коридорчике присела на стул, сбросила тяжелые жаркие туфли — ив шлепанцы: благодать! Глянула на мужа веселее.
— Вечерял?
— Забыл когда… — ответил Егор Федотович и в кулак зевнул. — Вечеряй! Картошка теплая…
— Не буду, — махнула рукой Анна Васильевна. Но на душе от заботы мужниной теплее стало. Хотя есть она отказалась не из усталого каприза. За смену у плиты нанюхаешься — сыт по горло.