— Это почему по ее? Не по ее! Там что-то с компрессором!
— Компрессор, товарищ главный механик, в полном ажуре! — усмехнулся Филецкий.
Мишаня смутился. Осведомленность нового знакомого в поломке холодильного агрегата на кухне ресторана, знание им должности Сенцова — все это казалось странным.
Мишаня вопросительно глянул на Филецкого, но тот уже улыбался, словно обнять хотел невидимо.
— А вот очки тебя, братец, не спаса-а-а-ают! Кто это тебя так?
Мишаня потупил голову.
— По имени не знаю… В лицо запомнил!
— Это хорошо, что запомнил! — сказал Филецкий, и на мгновение смешливая снисходительность слетела с его лица. — Ниче-е-е! Найдем обидчика! Я их всех как облупленных знаю! Идем агрегат посмотрим…
На кухне, у холодильного шкафа, Филецкий не спеша, как хирург перед операцией, снял пиджак, закатал по локоть рукава рубашки (углядел Мишаня вытатуированное «Саша» на запястье левой руки), открыл увесистый фибровый чемоданчик. И глянула оттуда на Сенцова невиданная роскошь инструментального царства: ключи, отвертки, матовая лампочка-контролька, сизо-черный баллончик с фреоном — дозатор и еще ключи, отверточки в уютных брезентовых домишках-чехольчиках. Руки Филецкого не глядя, отыскивали нужный инструмент. Насвистывая что-то очень знакомое, бездумно-легкое, заглянул в морозильную камеру.
— Васильевна! А ну иди сюда! — крикнул в разморенную кухонную духоту.
— И чего орешь? — отозвалась Анна Васильевна, но пришла быстро.
— Чего, чего! — передразнил устало Филецкий. — Когда разморозку делали?
— На прошлой неделе…
Филецкий подмигнул Мишане:
— А кто ж тебя учил, почтенная Анна Васильевна, ножом лед с испарителя скалывать?
— Откуда скалывать? — окрепла голосом Анна Васильевна. — Не знаю я ничего…
— Не знает она! — горестно усмехнулся Филецкий. — Видишь, сверху трубочка проходит?
— Капиллярная, — подсказал Мишаня. Он уже догадался о причине поломки, глянул в лицо Анны Васильевны, понял ее оплошность и почувствовал свою вину перед Филецким, будто сам эту трубку капиллярную срезал.
— Точно! Капиллярная! — подтвердил Филецкий. — Вот ты ей горлышко и перерезала…
— Ничего я не перерезала! — защищалась Анна Васильевна.
— Ладно, ладно, — донесся из холодильной камеры гулкий голос Филецкого. Слышалось оттуда Мишане частое дыхание, глядел, как крепкие смуглые пальцы, будто играючи, постукивают ключами, и отметил про себя, что человек этот хотя и нахрапистый с виду, но мастер. Тут ничего не скажешь.
Филецкий окончил ремонт, собрал ключи, улыбнулся Мишане.
— Вот и все! Пойдем, что ли, на воздух, товарищ механик?!
— Это куда ты его кличешь? — насторожилась Анна Васильевна. — Ты что это за командир над им такой?!
— Та не кипяти-ись! — сморщил губы Филецкий. — При чем здесь командир? Что ему тут у тебя делать? Агрегат работает? Работает! Ну и порядок! Верно говорю?!
Все верно. Нечем было возразить Мишане.
2
Вышли на улицу. Послеобеденную, разморенную будто. Солнце глядело из бездонной глубины жалящим, острым глазком. Прячься — не спрячешься. Солнечный жар выпарил тень, загнал ее за палисадники, в хозяйскую зелень дворов. Крепенькие, словно вросшие в землю дома, в основном одноэтажные, млели в парном зное, поблескивая оконцами.
Мишаня вскинул голову — холмы, зеленеющие виноградным молодым цветом, покоились величаво над городком. Вялый ветерок скатился к дороге, поластился у ног и усох от зноя.
Филецкий на эту, необжитую Мишаниными глазами благость внимания не обращал. Щеголеватый, властный, шагал широко, по-хозяйски, выдавливая каблуками отпечатки на асфальте тротуара, глянул искоса на Мишаню.
— Что начальство насчет жилья обещает?
— А что обещает? — пожал плечами Мишаня. — Пока в гостинице, за счет потребсоюза…
— Гостиница она и есть гостиница, — усмехнулся Филецкий, — у меня будешь жить!
Предложение это поначалу обрадовало Мишаню. Возможность расстаться вдруг с новым знакомым, да к тому же еще и мастером — обладателем инструмента была бы обидной. Но в глубине души дипломированный Михаил Петрович власть свою начальственную терять не спешил.
— Нет, спасибо. Я в гостинице…
Филецкий остановился, в его смуглом лице мелькнула растерянность.
— Обидеть хочешь?
— При чем здесь обидеть? Неудобно…
Мастер облегченно вздохнул.
— Неудобно, братец, штаны через голову надевать. А у нас все удобно! У нас закон гостеприимства! — И умолк, словно знал, что возражений на такой веский довод быть никаких не может, глянул на часы. — Ла-а-адно! Мы сейчас с тобой прокатимся! Город знаешь уже?
— Откуда мне знать?
— Ниче-е-е! Покажем! — пообещал Филецкий. — И город! И окрестности! Все покажем… — В голосе его слышалась властная беспечность радушного хозяина. Он свернул в переулок, выкатил дремавший в тени раскидистого орешника мотоцикл, хлопнул ладонью по блестевшему новым никелем бензобаку.
— Садись в коляску! — дернул слегка заводную ручку, и звонкоголосое, ненатруженное старостью рокотанье двигателя спугнуло вялую тишь переулка. Понеслись мимо завистливо глядевших вослед домиков, мимо ресторана на взгорке, мимо рыночной площади по лоснящейся в солнечном свете брусчатке главной улицы городка в ясное ветреное раздолье пригородного шоссе.
Двигатель мотоцикла, успел подметить Мишаня, работал ровно, но молодую силу не всю в скорость вкладывал. Имелся еще запасец. Переднее колесо подминало теплый асфальт, почти не касаясь земли. Видать, мотоциклу наскучила дорожная гладь, взлететь хотелось в прохладу встречного ветра над холмами, плывущими величаво по обеим краям дороги. Вишневые деревья укромных хуторов выворачивались по кругу пологих склонов, невестились белизной стен два-три домика. Оглянешься, а их уже нет — затаились в зелени. Долго живет в сознании чистый свет окошек.
Сердце Мишанино, не привыкшее к скорости, замерло, потом застучало часто и сильно. Праздничная легкость ожгла душу, и выкатился на мгновение из неподвластного сознанию закоулочка похожий день из детства, когда вот так же летел он на шальной скорости по весеннему простору. Только не в коляске мотоцикла, в повозке на пахучем клевере. И сидел впереди в раздутой ветром рубахе, по-разбойному, с улюлюканьем и свистом, опершись босыми пятками в борта повозки, совхозный ездовой Василий Листвянников. Взял он прокатить Мишаню от благодарной щедрости, а точнее всего, чтобы деда уважить. Прокопий Семеныч с отцом на пару с раннего утра до полудня оковывали колеса повозки Листвянникова. И поездка эта была вроде обкатки, проверкой на прочность кузнечной работы. Хотя и без обкатки видать было — сработано на совесть. Все четыре колеса, стянутые туго черными, еще не затертыми до цинкового блеска металлическими полосами, вращались с пропащей, бешеной скоростью. Пара лошадей от посвиста Василия неслась с нервной испуганной силой. Мишаня, вцепившись в борт повозки окоченевшими от тряски пальцами, успел увидеть, как прожгли главную улицу Курманаевки, скатились в овражек и помчались проселком мимо поля, вокруг села. Пугливая легкость, восторг, жуть скорости сжимали сердечко Мишани. Раскрасневшийся, с ветряной слезой в шалых глазах Василий изредка оборачивался на притихшего пассажира, крутил вожжами, понукал лошадей. «Эге-ей! Союзнички-и-и!» А когда полчаса спустя остановились у кузни, крикнул Прокопию Семенычу: «А внук у тебя не с пугливых! Не-е! — И, обхватив Мишанино легкое тельце крепкими ладонями, дышал перегарцем в лицо, смеялся: — Да руки, руки ослобо-ни! Гля-ко, вцепился! Ай и вцепился! Мишанька! А, Мишанька?!.»
Почему это вспомнилось? Почему здесь, вдалеке от дома, от детства, на этой дороге? Вот она бежит, стелется под колесами мотоцикла. А над холмами солнце горит, и земля неведомая, необжитая для глаз, следом бежит, радуется, завидует Мишаниной радости.
Коляска мотоцикла вдруг резко дернулась в сторону. На шальной скорости промчался мимо самосвал, замер на мгновение, поравнявшись с мотоциклом, и как не было.