— A-а! Черт лупоглазый! — Филецкий погрозил водителю кулаком. Но скорость сбавил.
У развилки дороги свернули на грунтовку. Густая пыль взвилась дымным облачком, заскрипела на зубах у Мишани. Успел увидеть поселок — домики лепились у склона холма, красные заплатки черепичных крыш над расчесанной зеленью виноградников. Перемахнули через деревянный мосток, испуганно вздрогнули ожившие доски, дохнула водяной сыростью речушка, взмахнули крыльями придремавшие на солнцепеке гуси. Со взгорка бросились навстречу с гостеприимным радушием домики с проросшими над крышами кустиками телевизионных антенн, церквушка сдобным хлебцем на взгорке, людей ни души. Только у калитки крайнего домика, у поворота, сидел на скамейке старик; шляпа островерхая порыжела на солнце, борода белым веером. Мотоцикл увидел — проводил взглядом.
— Деду Матвею почтение! — крикнул Филецкий.
Старик не расслышал. Может, глухой был, а может, имя свое по старости запамятовал.
Филецкий свернул в переулок, чисто белевший вишневым цветом, и остановился у маленького домика, глядевшего с укромной печалью сквозь штакетник. Дорожка к дому была густо обсажена тюльпанами, у калитки росла белая сирень. Хозяйка была тут же, во дворе. Она стояла, согнувшись, в огороде, обернулась на шум мотоцикла, но лица ее было не видно Мишане, зато успел заметить, как воинственная самоуверенность из глаз Филецкого вдруг пригасла, лицо сделалось виноватым. Он соскочил с мотоцикла, вошел во двор. Хозяйка пошла ему навстречу. Она была в том пределе лет, когда определенно сказать нельзя, что совсем уже старуха, в линялом платье и теплых, не гляди, что май месяц, бурках, спину она держала ровно. В ее худощавом, загорелом t до черноты лице не было ни радости, ни удивления — она просто глядела, как глядят люди на деревья и траву в поле.
Мишаня не знал, то ли ему оставаться в коляске, то ли следом идти за мастером, но решил все-таки размять ноги.
Хозяйка с неспешным достоинством вытерла о передник руки, спросила безучастно:
— Усе мотаисся?
— Мота-аюсь! — вздохнул мастер и, пряча взгляд, присел у калитки на старую, давно спиленную акацию. На ней, видать, давно никто не сидел — ствол оброс рыжим лишайником.
Помолчал, потом, не поднимая глаз, поинтересовался о здоровье, но как-то машинально, больше из уважения, чем из сердечного интереса, вытащил из нагрудного кармана пиджака сверток.
— На вот…
— И что эта? — спросила женщина. Но в голосе ее не было любопытства, лишь в глазах мелькнула настороженность.
— Да ты глянь, глянь!
— У мине руки грязные, — не поддалась она на уговор. — Идем до хаты…
— Времени нету, — сказал Филецкий.
— А када оно у тебя было, это время? Так усю жизнь и протарахтишь…
— Ну ладно тебе! — нехотя отмахнулся Филецкий и сам развернул сверток с нетерпением, даже досадой.
Ярко вспыхнул на солнце шелковистый, с радужными узорами платок. Краса и загляденье для глаз. Но она не обрадовалась, вздохнула с укоризной:
— Да ты что в самом деле? Скока ты мине этих платков уже привез? Мине что, их продавать везть? Или стены обвешивать?
— Да ты глянь! Ты глянь! — вскинулся мастер с детской почти обидой в голосе. — Импортная вещь! Париж!..
— Не надо мине ничова! — сказала как отрезала женщина. — Отвези, де взял! Чуешь? — И словно загладить желая излишнюю строгость, потеплела голосом: — И-и-их! Сашка! Сашка! Када ты тока уже угомонисся? Када ты жить спокойно станешь? У мине уже сердце ссохлося! Я уже ниче не хочу…
— Ну пое-е-ехала! — Филецкий встал и пошел к мотоциклу.
— Ты хоть не гоняй дюже! Ездий, как люди ездиють! — послала она вдогонку напутствие. И глаза ее, глядевшие на Филецкого, скользнули и по лицу Мишаниному, будто он был главный виновник лихой езды мастера…
— Кто это? — спросил Мишаня.
— Ма-атушка! — вздохнул Филецкий. И, словно сконфузившись чего-то, платок из Парижа скомкал и сунул в карман, надел шлем и резко рванул мотоцикл. Но в смотровое зеркальце следил за стерегущими глазами матери и скорость придерживал пешеходную. А выехал на поселковую дорогу, дал себе волю, рванул ручку газа, только пыль взвилась из-под колес.
Мишаня пообвыкся к скорости, даже сигаретку попробовал прикурить, но встречный ветер упрямо гасил огонек спички. Покосился на Филецкого.
Недавней виноватой смущенности уже не было в глазах мастера. Будто и не разговаривал с матерью. Восседал на сиденье гордый, неприступный. Жилистые руки цепко держали руль, о чем думал, неведомо. Но когда минули проселки и выбежали навстречу дома с черепичными крышами и с белыми, как кубики рафинада, стенами, Филецкий усмехнулся своим мыслям, привстал на сиденье.
— Лебедевка! — Затормозил в переулке, соскочил с мотоцикла, присел пару раз, разминая ноги, потом вытащил из кармана записную книжицу, полистал странички.
— Инструмент! — бросил коротко. И зашагал скорым шагом по горячей пыли переулка.
Приказной этот тон, лихая уверенность не пришлись по душе Мишане. Но вытащил из коляски чемоданчик, направился следом за мастером.
Пройдя мимо глухого высокого забора, Филецкий остановился у калитки, с хозяйской бесцеремонностью вошел во двор.
Ясно глядели из сиреневых зарослей в глубине двора чистые оконца. Самого дома и не разглядеть, обложился вишневым цветом по самую крышу. Только куст телевизионной антенны голо торчал у расписанной затейливо голубой краской дымовой трубы.
— Хозяйка-а! — крикнул лениво Филецкий. И увидел Мишаня, будто тень мелькнула за крахмальной белизной занавесок, — вышла на порог старушка. Кофточка и юбка черные, личико смуглое, изрезанное морщинками, но ни одной глубокой, страдальной, паутинные. Филецкого увидела, расслабилась в сладенькой улыбке.
— Заждалися, заждалися, Сашенька! — запричитала тоненьким голоском. — Думала, забудешь! Ой, ты господи, господи! Проходи, проходи, родный! А я чую, мотоцикл гуркотить, до меня, думаю…
— До тебя, до тебя! — Филецкий присел на лавку, крытую домотканым ковриком, выдохнул устало. — Попить что-нибудь неси! — И Мишане подмигнул: «Не робей, мол!»
Мишаня присел рядом. Чемоданчик с инструментом примостил у ног. Но угодливые глазки хозяйки на него не глядели, щурились Филецкому.
— Может, винца стаканчик? А, родный?
— Не-е! — скривил балованные усики мастер. — Узвару неси!..
Старушка мигом исполнила просьбу. Филецкий пил долгов потом нехотя поднялся, кивнул Мишане, пошел на кухню, насвистывая знакомый легкий мотивчик, начал оглядывать холодильник.
Холодильник был огромный, самой последней модели, с отдельной дверцей в морозильной камере. Чудно было видеть его Мишане здесь, в кухоньке-светелке с узорчатыми занавесками на окнах, сушеной травкой в святом углу, где теплился лампадный огонек у иконы божьей матери, взирающей на гостей с милосердной печалью.
Филецкий с уверенной небрежностью развернул агрегат к оконному свету поближе, глянул сурово.
— Давно молчит?
— С благовещенья, Сашенька… С благовещенья! — радостно закивала хозяйка. Она стояла посреди кухни, смиренно сложив сухонькие ручки на впалой груди, глядела на мастера покорными глазами.
— С благове-е-ещенья! — усмехнулся Филецкий. — А по календарю?
— Да с месяц, родимый, будет! Месяц, точно говорю…
— Ясненько! Подсобляй, Миша!
Мишайя открыл чемоданчик, и прежней ухоженной опрятностью осветилось ремонтно-слесарное царство. Филецкий принялся деловито постукивать ключиком, вглядывался в умолкнувшее холодильное нутро. Старушка топталась рядышком, переступая с ноги на ногу…
— Сашенька, не свисти… Грех!
— Ниче-е-е! — ухмыльнулся Филецкий. — Бог простит!
— Он простит, простит, — покорно кивнула старушка, — только грех все же…
— Ладно, не буду! — Филецкий окончил осмотр. Лицо у него вспотело. Вытерся рушником, тяжко вздохнул. — Гиблое дело, хозяйка! Фреон весь вытек…
Старушка с опаской глянула на холодильник, лобик наморщила. И лицо ее сделалось виновато-обиженным.