— Что же теперь делать? — спросила тихонько.
— Советуйся! — Филецкий кивнул на икону, устало вздохнул. И в кухоньке стало так тихо, что слыхать было, как звенит тоненько муха, увязшая напрочь в ленте-липучке.
Мишане тоже хотелось вникнуть в суть поломки, но умом своим разобраться пока в этом не мог — опыта в ремонте домашних холодильников у него не было. И от этого чувствовал он себя неловко, хотя виду не подавал. Держал в лице понимающую серьезность.
— Так я сурьезно пытаю, Сашенька! — опамятовалась старушка.
— А я тебе серьезно объясняю! — обиделся Филецкий. И на Мишаню взглянул. — Утечка!
— Похоже… — последовал неуверенный ответ. Не уловил, не успел уловить Мишаня хитринку в глазах мастера, потому что лицо его в следующее мгновение сделалось озабоченным, глянул пристально в растерянное лицо хозяйки холодильника.
— Короче, так! Два червонца выкладывай — фреон зарядим. А не хочешь, вези в областное ателье!
— Господь с тобой! Два червонца?! — испугалась старушка и на Мишаню глазки скосила, не ослышалась ли часом. — Чудно ты, Саша, говоришь… Ей-бо, чудно…
— Чудно-о?! — вскрикнул Филецкий, и в глазах его черных взблеснула веселая злость. — А кто ж тебя заставлял такой аппарат покупать? Я тебе его покупал? А? Знаешь, сколько кило фреона стоит? Четвертной, бабуля! Госцена! А у тебя холодильник, между прочим, на импортном фреоне работает! Импортный на вес золота! Чудно ей! Ну дела-а! — Лицо его и вправду было обиженным, усики воинственно топорщились. Он начал собирать инструмент, клацнул замком чемоданчика.
Мишаня в разговор не вступал. Стоял рядом, размышляя с самим собой. За три года обучения в техникуме про импортный фреон он вроде не слыхивал. Хотел было уже напрямую у Филецкого спросить. Но почувствовал за спиной хозяйкино дыхание, обернулся.
Старушка развязала носовой платочек, держа его в вытянутых руках к свету поближе, шуршала деньгами.
— Последние, Сашенька! — запричитала тихонько. — Ей-бо, последние! Мне рази жалко? Будь он неладный… Гуркотить и ночью и днем, без передыху… Это зять, купи да купи…
— Другой разговор! — повеселел Филецкий. И чемоданчик с инструментом открыл, засуетился. — Сейчас, сейча-ас, матушка! Сделаем!
Мишаня и свое заверение хотел ввернуть под руку мастеру, но, увидев старухины глаза, сухонькие, сработанные руки с зажатым в ладошке платком, отвернулся, вслушиваясь в оживший стараниями Филецкого компрессор. Но спиной чувствовал — в душу глядят глаза, выцветшие, немощные. Глядят с безмолвным упреком.
Когда уже на улицу вышли, провожаемые услужливым топотом хозяйкиных ног, Филецкий облегченно вздохнул, покосился на Мишаню.
— Ну чего скис? — Голос у мастера был добродушно-усталым.
— Да так…
— Так ничего не бывает! Все за деньги… — И двумя пальцами, как заученный фокус, выхватил из кулака мятую десятирублевку. — На-ка! Держи…
— Это за что?
— За помощь! Держи-держи!
— Не возьму я… — тихо сказал Мишаня.
— Та-ак! — вздохнул Филецкий, глаза его на мгновение потеряли свою остроту, глядели с озабоченной грустью, но только мгновение так глядели, — стрелочки усиков дернулись в снисходительной усмешке. — Ты это, братец, кончай!
— Что «кончай»? — вскинул Мишаня голову. — Фреон так дорого не стоит! Не может столько стоить! А она тебе последние отдала. Зачем…
Договорить он не успел. Лицо у мастера, словно окаменевшее от удивления и досады, поморщилось. Он спрятал десятирублевку в карман, глянул на Мишаню, словно видел его впервые.
— Да ты что, друг милый?! После-е-едние! Да ты знаешь, сколько у нее денег? У нее виноградника гектар! Два сына механизаторы! Последние! Ты это брось! Дают — бери! Бьют — бери! — И, словно недосказанную досаду сорвал, дернул резко заводную ручку мотоцикла. Понесся с победным ревом по улице.
Мишаня сидел в коляске нахохлившись. Голос Филецкого звенел в ушах, а на душу не ложился. «Бьют — беги!» Это от кого же бегать-то? Не было бегунов в роду Сенцовых. В тот злополучный вечер у танцплощадки Мишаня не побежал. Обидчики разбежались, это было. Ну а «Дают — бери!» тут как понимать? Это смотря еще что дают. И кто дает. Не-е-ет! Тут еще мозгами надо пораскинуть.
Оживший от скорости ветерок дохнул свежестью в Мишанино лицо, но восторга недавнего в сердце не возбудил.
Бежали мимо поселковые заборы, все, как один высокие, крепкие. Что там за жизнь, за этими заборами? Крыши черепичные только и видать. Желоба, отводы дождевые, с узорчатыми теремками на стыках карнизов, петли на воротах, щеколды, запоры калиток, на родные, Курманаевские, сработанные дедом Прокопием Семенычем, были не схожие. Кто живет-проживает в этих домах, неведомо. Только услыхал Мишаня, как, разбуженная мотоциклетным гулом, взлаяла чья-то собака. Гуси на перекрестке с помеченными синей краской шеями бросились врассыпную. Мелькнула в самом конце улицы чья-то спина в белой навыпуск рубашке. И ни души больше, ни голоса.
Мотоциклетный треск мешал разговаривать. Мишане хотелось спросить, куда сейчас хочет ехать Филецкий. Пора было и вернуться в Ачуры. Но возвращаться, видать, мастер не спешил. У поворота дороги, в самом почти конце поселка, лихо крутанул руль, чуть не опрокинув коляску, подкатил в ясную тень белеющих цветом двух старых вишен и заглушил двигатель.
— Здесь что? Тоже холодильник? — полюбопытствовал Мишаня.
— И холодильник тоже… — усмехнулся мастер. Он снял шлем, пригладил волнистые черные волосы, открыл калитку в подбитом ветром плетне, зашагал к затаенному в сиреневой глуши домику под красной черепицей. В заветную свою записную книжицу, успел отметить Мишаня, мастер не заглянул — видать, адрес знал по памяти. Улыбка его победная мелькнула уже у порога. Постучал настойчиво в окно.
Дверь долго не открывали. Мишаня успел разглядеть дворик, буйно обросший травой. Трава росла даже на дорожке, у самого порога, — видать, вольный ее рост хозяева берегли. А может, и не живет здесь никто. Да нет, вон белье сушится на веревке, платье белое или халат, не разглядел Мишаня, — щеколда звякнула, и дверь отворилась.
Филецкий шагнул за порог. И увидел Мишаня, как полные, чуть тронутые золотистым загаром руки обхватили его голову. Пахнуло из прохладного коридорного сумрака мятной свежестью.
Мишаня замер на пороге, изумленный, растерянный, только и видел эти руки. Послышался из коридора воркующий шепоток, ему отозвался смущенный голос Филецкого:
— Ладно, ладно… Я не один…
Сердце Мишанино сжалось, тело напряглось. А почему, понять не мог.
Выглянуло за порог девичье лицо. Волосы распущены, русые волосы. Халатик голубой туго стянут в талии, на плечах платок парижский. А в полных, припухших губах, во взгляде серых с поволокой глаз жаркая горит истома.
Мишаня опустил голову. И уже не потайной, воркующий, как мгновение назад, стеснительно-виноватый услыхал голос.
— Заходите! Что же вы?! — Девушка скрылась в коридорном сумраке, позабыв о робеющем госте. Глядела с укоризной на мастера: — Вчера ведь обещался! Тоже мне мужики… Слова у вас нет!
— Дела, Юлечка, дела-а-а! — с шутливой снисходительностью оправдывался мастер. Мишаня поймал на себе его добродушно-прищуренный взгляд, и неведомая ревнивая тоска защемила в сердце.
— Это механик наш! Я, между прочим, у него в подчинении! — отрекомендовал Филецкий. Обнял Мишаню, похлопал снисходительно по плечу: — Ну ты чего в самом деле? Будь как дома! — подталкивал в незнакомую манящую тишину комнаты. Здесь, в этих выбеленных стенах, в мягком полумраке, от занавешенного простыней окна было прохладно и уютно.
Филецкий снял пиджак, по-хозяйски развалился на куцем диванчике.
— Не повезло парню, слышишь, Юль? Какой-то балбес на танцах фонарь подвесил…
Юлия улыбнулась. И ладошку Мишане протянула, маленькую, податливо-мягкую.
— Это ты потому в очках?
— А что же поделаешь? — адвокатствовал мастер. — Первый день работы… А тут такое дело…