— Ладно, погоди! — Юлия присела на корточки, круглые коленки туго натянули тонкий матерьялец халатика. Глянула доверчиво в Мишанино лицо. — Давайте посмотрю! Да не стесняйтесь! Сними очки! Я ведь медик…
— Юлечка у нас спец! — благодушничал мастер.
Но уже подтверждения Юлиного Мишаня не слышал. Прохладные пальцы коснулись его лица, и щекотная ласка потекла в душу.
— Бедненький! Как же вас так… Больно?
— Уже нет…
— Ничего! До свадьбы заживет! — улыбнулась Юлия. — Я тебе, знаешь, что? Я тебе бодяги дам. В подсолнечном масле разведем, и как рукой… — И, словно застеснявшись, что вот так, непроизвольно, одарила Мишаню заботливой лаской, взглянула смущенно на Филецкого. — Бодяга у меня в медпункте. Может, компресс сделать?
— Мы другим средством подлечимся! — заявил мастер.
— Да, да, извините! — Юлия спохватилась. В серых ее глазах поселилась хозяйственная озабоченность. Захлопала дверцами шкафа, убрала со стола баночку с увядшей сиренью, накрыла его белой, опрятно пахнущей утюжной свежестью скатертью. Скрылась за дверью. И оттуда из неведомой кухни послышался праздничный шум воды и звон тарелок.
Филецкий подмигнул Мишане:
— Нравится? — Неведомо, правда, на что хотел обратить его внимание, то ли на расторопную услужливость хозяйки, то ли на укромный уют комнатки. Окинул беспечным взглядом ее обжитой покой: коврик с озерцом лебединым на стене, железную, с никелированными шариками на спинках кровать. Ласкал, поглаживал сощуренными глазами крахмальную белизну простынь, горку подушек под тюлевой накидкой. И на этой постели жила и здравствовала власть мастера, полная и, как показалось Мишане, безраздельная. Мишаня это почувствовал, застыдился начавшей жить в сознании напрасной своей ревности. Ничего не ответил. Да и не надо было ничего отвечать. Самого себя хотел слушать мастер. Обнял Мишаню за плечи, зашептал доверительно:
— Так вот и живем, братец… Часок-другой здесь отдыхаю… Душой отдыхать на-а-адо! Иначе дело — труба! — И умолк, словно не Мишане, себе что-то досказать хотел, но недосказал, поостерегся.
Мишаня этой недомолвки не заметил. Ожил, когда Юлию увидел.
Она вошла в комнату принаряженная — в белой кофточке навыпуск, клетчатой юбке, скрадывающей полноту. Русые волосы были стянуты на затылке строгим узлом. Поставила на стол тарелку с нарезанной квадратиками брынзой, пучок молодого лука, сало, глянула извинительно на гостей.
— Ну вот! Чем богаты! Хлеба, жаль, мало… Может, сбегать?
— Хва-атит! — замахал руками Филецкий. С оценочной придирчивостью оглядел стол, брынзы кусочек отпробовал, скривил капризно усики. — А это самое?!
— Ой, прошу прощения! — Юлия выбежала из комнаты, но возвратилась быстро, поставила на стол наполовину опорожненную бутылку, глянула на Филецкого с опаской:
— Неразбавленный, слышишь, Саша?!
— Разба-а-авим! — посветлел взором мастер, — Оп-па-а! — С ловкой точностью плеснул Мишане в стакан. — Чистый медицинский!..
— Да потише ты! — взмахнула руками Юлия.
— Ниче-е! Тут все свои! За своих, а, Миша?! Как тебя по отчеству кличут?
— Петрович… — тихо ответил Мишаня и глянул на Юлию, словно ей одной свое отчество сообщал.
Филецкий подмигнул Юлии:
— А он мне нравится! — Но тут же повысил голос: — Ну, Михаил Петрович! Давай за дипломированную смену выпьем! Как там в газетах пишут? За преемственность традиций… Точно? Мы хотя и за холмами живем, но газеты и до нас доходят… Ну! За первый рабочий день! Тут что можно сказать? В практике ты, откровенно, не очень…
— Я на практике аммиачные установки обслуживал, — поднял голову Мишаня. — На хладокомбинате…
— Да ты что пристал к нему, Саша! — вступилась Юлия. — Научится еще…
— Конечно, научится! — усмехнулся Филецкий и подмигнул Мишане. — Научим! А? Михаил Петрович?!
Мишаня смолчал, смущенный запоздалым к себе вниманием, грел в руках стакан. Верно, все верно говорил мастер — опыта практического у него не было. День весь прожитый вспомнил. Старушка, обладательница холодильника, глянула в душу просящими глазами, тянет-протягивает смятые десятирублевки: «Последние, Сашенька, ей-бо, последние…» Неуютно на душе стало.
— Ты спирт когда-нибудь пил, Миша? Может, разбавить? — спросила Юлия.
Спирт Мишаня никогда не пробовал. Но отмеренную мастером дозу выпил с бесшабашной храбростью, единым духом, обжигая губы, закашлялся. Лицо его веснушчатое покраснело, слезы выступили на глазах, невидимые, правда, под стеклами очков.
— Лучком, лучком! Брынзочкой! — спохватился Филецкий. — Во-о-от! Молодец! Это по-нашему!
Но словно из далекого далека слышался его голос. До самой груди Мишаниной дошло его горячее дыхание. Сумеречный свет в комнате колыхнулся. И начали жить отчетливо и ясно все предметы этого укромного уголка. Коврик с лебединым озерцом на стене ожил. Стрелки на пожелтевшем циферблате стоящего на тумбочке будильника иное время отсчитывали, легкое, горячее, полное ясного и важного смысла. Лицо Юлии приблизилось, голос доверчивый, ласковый манил, губы улыбались, сладко улыбались.
— Ешьте, ешьте! Вы ведь вчерашний студент, правда?
— Правда, — гулко ударило сердце Мишани.
— Я тоже техникум окончила. Только я уже третий год здесь живу. Третий год… — Юлия откинулась на стуле, склонив набок голову, и в глазах ее близких свет мелькнул, мечтательный, грустный. — Третий го-о-од! А когда приехала, все так непривычно было! И холмы, и виноград… Правда, меня на танцах не били. Я и на танцах всего-то раз была. Терпеть не могу местных кавалеров. Вообража-а-ают! А по городу скучаю. В область выберусь, мороженого наемся и радуюсь…
— Да-а-а! Культурки у нас мизер! — встрял Филецкий. Откровенность Юлина, по-видимому, пришлась ему не по душе. Взглянул на нее тяжело, исподлобья.
Юлия смутилась, обхватила плечи руками, словно озябла, сказала буднично:
— Ешь, Миша! Что ты, ей-богу, такой стеснительный?!
Но почудилась Мишане ласка заботливая в ее голосе. Легкая сила разгулялась в его груди. Не удержать ее теперь было. Он встал, окрепшим взглядом глянул в Юлины глаза, в манящую их сладкую жуть.
— Я поем… Я хотел сказать, что понимаю вас… И холмы здесь понимаю… Я в детстве думал, что земля — одна степь… Степь да степь кругом. Как в песне поется… Отец эту песню любит. Это про наши места…
— Да ты сядь! Сядь! Мы тебя и так видим! — с легкой досадцей в голосе перебил Филецкий.
— Я сяду, Саша! Только я скажу! Мне хорошо здесь… Ко мне возле танцев пристали… Но мне не это обидно. Мне обидно, почему они меня сзади ударили? Почему?..
Глаза у Мишани горели, он стоял, опершись руками о стол. Галстучек из-под рубашки сбился набок, худая, но крепенькая шея вытянулась. Веснушчатое лицо было пунцовым.
Юлия глянула на Филецкого с укоризной:
— Саша! Не подливай ему… Все-таки спирт!
— А я не пьян! Не-ет! — обиделся Мишаня и скосил глаза на мастера. — Вы меня просто не поняли! Они меня сзади ударили, понимаешь, сзади!..
— Да что ты заладил? Сзади! Спереди! Разберемся! — Филецкий нехотя встал из-за стола. — Идем-ка на воздух! Идем! Спирт он и есть спирт…
— Нет! — заупрямился Мишаня. — Я не пьян. Не-е-ет!
— А кто говорит, что ты пьян? Никто ничего не говорит! — увещевал мастер, ловко подталкивая Мишаню к двери.
Сумеречная синь качнулась остудной прохладой в дверном проеме. На пороге Мишаня остановился. Ему было очень обидно от того, что его не поняли, ему казалось, что сейчас Юлия крикнет: «Останься! Не уходи!» Но в доме молчали. Мишаня поднял голову, звездная глыбь хлынула в лицо. Шагнул, как в пропасть, в пропахшую сиренью темень…
— Дзанна-дзанн! Дзанна-дзанн! — вызванивало во дворе, из-под навеса. Это, дело ясное, дед стучит. Молоток у него хоть и легонький, а голосистый.
— Дуб-дуб! Дуб-дуб! — поддакивает сердитым баском дедовскому молотку тяжелый отцовский.
Мишаня крадется к дверям и, зажав портфель между ног, глядит: пахнет из жаркого сумрака кислым дымком, стылым духом окалины. Хоть глаза завяжи, на ощупь, по запаху к кузне дойти можно. А уж по звону молотков догадаться совсем просто, что дед с отцом ухваты выковывают. Работа вроде пустячная, а одному не справиться. Привыкшими к сумраку глазами Мишаня видит, как дед вытаскивает щипцами из горна раскаленный до малинового цвета обрезок прута, а кончик у прута почти белый, звездочки порхают в разные стороны, сгорают, не долетев до земли. Лицо у деда от близкого жара кривится, он сутулит прямые плечи, из прохудившейся на залосненном до блеска фартуке дырочки, тельник видать.