— Ничего! Пройдет! — И такой участливой, ясной была ее улыбка, словно теплом невидимым на Мишаню пахнуло. Он тоже улыбнулся, пиджачок оправил. Слава богу, пиджачок был цел, остатки представительности с горем пополам сохранял, — техникумовский значок на месте, и галстук удавистым узелком стягивал ворот примятой рубашки. Но Леночка, взглянув на Мишаню, снова хихикнула.
— А ну не балуй! — повысил голос Филецкий. Но Леночка на него даже не взглянула, поджав губки, встала из-за стола, понесла чашку к раковине.
— Мыть не надо, опаздываем! — сказала Марина. И поглядела на мужа так, словно хотела что-то сказать ему одному, но передумала, вздохнула и вышла.
Дверь на веранде хлопнула, Филецкий подмигнул Мишане, пристукнул легонько кулаком по столу:
— Пронесло-о! Елки зеленые! Ведь чувствует, чувствует, а молчит! Тя-янет душу… Кошки! — И поглядел на Мишаню окрепшим, уверенным взглядом. — А ты молодец! Ничего не сболтнул… А то она у меня ревизо-о-ор!
— Ревизором работает? — поднял голову Мишаня.
— Нет! Что ты?! — усмехнулся Филецкий. — Она у меня преподаватель в младших классах. Ревизор! Скажешь тоже… — Он помолчал, выдохнул задумчиво: — В школе тоже работка будь здоров! Тут одна, а там тридцать. За день голова опухает…
Лицо невозмутимое мастера видел Мишаня, голос его слышал, а слова не доходили до сознания. Стояло в глазах вчерашнее застолье, улыбка Юлина, сладкая, манящая, комнатка-светелка.
— Ну что скис? Ну-у! — властвовал беспечный голос Филецкого. Глаза его горячие щурились. Блудила в черных зрачках масляная радость. — Пивца бы сейчас! А? Холодненького! Э-э-эх!
— Не хочу я ничего!
— Ну-ну! Не хочет он… Иде-ем!
4
Какое это было утро! Ясное, солнечное! На радость и утеху родилось для людей в рассветный час! Словно вымытые чистым дождем зеленели холмы, укутанные у подножия парным туманцем. И воздух в разгулявшемся солнечном свете мятной льдинкой щекотал ноздри. Дыши не надышишься! Туманец потихоньку сползал с холмов, курился над Ачурами, над черепичными крышами, над акациями вдоль дороги. Брусчатка мостовой влажно блестела. А солнце все выше и выше тянулось в голубеющую высотень, в свое бездонное, и бескрайнее царство.
— Красота-а-а-а! — гремел над Мишаниным ухом откашлявшийся от хрипотцы голос мастера. — У меня, между прочим, в позапрошлом году художник жил. Аж из Москвы-ы-ы! Первые дни шалый ходил. «Ах, места-та у вас хороши-та!» Я его утром разбужу: «Чего не малюешь?» А он: «Да я, понимаете-та, портретист!» — «Ну, — говорю, — меня изобрази!» — «Нет! У вас лицо слишком типичное-та!» — «Как это типичное?» — «Ну распространенное-та…» — «А какие тебе надо?» — «Мне бы, понимаете, старичка-та какого-нибудь столетнего!» — «Ла-а-адно, — говорю, — старичков у нас навалом!» И в Лебедевку его привез… Старушку, что холодильник вчера делали, помнишь? Дед у нее был. Лет сто с мелочью прожил. Сухой как доска. Борода белая, лопа-а-атой! Художник мой чуть не взбесился. «Во натура-та! Во находка!» — «Тю-ю-ю! — говорю. — Да я по району помотаюсь, я тебе таких стариков найду, пальчики оближешь! И все георгиевские кавалеры!» — «Не надо-та! И этот хорош!» Короче, нарисовал он этого старика, уехал. «Портрет, — говорит, — я на выставку представлю!» Открытку с Новым годом прислал. А про портрет молчок. Может, там, в Москве, у кого подлинней борода нашлась… А может, другое что… Черт его знает…
Так не спеша и осилили дорогу к райпотребсоюзу. Филецкий предложил сначала к гастроному подойти, но Мишаня наотрез отказался.
— Мне зайти надо…
— Давай, давай, отметься! — усмехнулся мастер.
Мишаня поднялся на второй этаж. Со стенда с фотографиями передовиков районной кооперации глядела на него заведующая горячим цехом ресторанной кухни Анна Васильевна. Там, на кухне, в живой действительной жизни в день знакомства с Мишаней лицо ее было по-матерински ласковым, добродушно-доверчивым, а с фотографии глядела она со сдержанной строгостью и осуждением, словно сказать хотела: «Что ж ты, сынок? Как жизнь начинаешь?»
Мишаня вздохнул. У знакомого кабинета подтянул потуже галстучек. Показалось на мгновение, что последняя встреча с Юрием Аркадьевичем была очень давно. Но и сейчас, по правде сказать, не хотелось Мишане с ним видеться. А когда в кабинет вошел, понял, что робел напрасно, потому как Юрий Аркадьевич встретил его с благодушной улыбкой. Встал даже из-за стола и руку пожал.
— Ну-ну! Рассказывайте! Как холодильники поживают? Какие жалобы?
— С инструментом неважно, — сдержанно ответил Мишаня.
Юрий Аркадьевич попросил с инструментом малость обождать. Инструмент будет, и в скором времени. И улыбнулся.
— Мы вам тут кабинетик, так сказать, продумали. Прошу! — И танцующим шажком направился в соседнюю комнату, узенькую и длинную, как школьный пенал. Окно в комнате загораживал шкаф с бельмастыми стеклами, оттого было здесь сумеречно и пахло плесенью.
— Шкафчик можно отодвинуть! — предложил Юрий Аркадьевич. — А столик К окну… Сойдет, так сказать? Как полагаете?
— Сойдет, — сказал Мишаня. И тут же вспомнил дедовские шутливые рассуждения. «Вот тебе и чин, и кабинет! Телефона вот только не хватает…» И, словно разгадав Мишанины мысли, Юрий Аркадьевич извинительно вздохнул:
— Телефончика, к сожалению, не имеется, Михаил Петрович! — И сжал губы задумчивой ниточкой. — Впрочем, зачем он вам, телефон? Работа у вас, как говорится, крутись — не споткнись. А насчет инструмента не беспокойтесь. Это уладим…
Лицо у заместителя председателя стало вдруг скучно-озабоченным, казалось, забыл он о Мишане. Потом спросил:
— Может, у вас какие-нибудь вопросы есть ко мне? Вы не стесняйтесь…
— Как мне с жильем быть?
— О! Это дело нелегкое! — вздохнул Юрий Аркадьевич. — Строительство у нас, конечно, ведется. Но темпы, темпы… А что, в гостинице вам неуютно?
Почуял в его голосе Мишаня снисходительную насмешку. Будто знал точно, что не в гостинице сейчас живет Мишаня. Да и не только это. А и то, что делал вчера вечером Сенцов, где был и с кем был…
Нестерпимо на воздух, живой майский свет захотелось выйти…
Филецкого он встретил в скверике у гастронома — мастер пил пиво. Протянул Мишане бутылку, легко, без усилия, ногтем большого пальца сбил пробку.
— Чешское! — И усмехнулся заговорщицки. — Ну? Научили жить?
— Кабинет показывал…
— Юрий Аркадьич, что ли? Я-ясно! В кабинете ты, брат, успеешь насидеться…
— А ты с ним хорошо знаком?
— С кем это? — насторожился Филецкий.
— С Юрием Аркадьичем…
— Знаком, конечно! А чего ты спрашиваешь?
— Да так просто. — Мишаня опустил голову, чтобы гла^ Филецкого не видеть, чтобы не чувствовать его озадаченно-ревнивого взгляда.
— Темни-и-ишь! — усмехнулся мастер.
— Ничего я не темню!
— Ну ладно… — Филецкий допил пиво, оглядел с сожалением пустую бутылку, спросил просящим голосом: — Пойдем, что ли?
— Куда?
— Сейчас увидишь… — И зашагал хозяином по тротуару мимо проснувшихся, зазывно распахнутых настежь магазинчиков, блестевших празднично вымытыми окнами. Там, в прохладце окропленных цементных полов, теснились у прилавков покупатели. Мишаня шел следом за мастером, читал вывески, обживался глазами в новом городе. Прошли площадь, заполненную автобусами, праздничными людьми, толпившимися у окошечек касс, Филецкий свернул в переулок, к рынку, огороженному белевшей известью каменной оградой. Там, за этой оградой, здравствовала, гудела растревоженным ульем людская сутолока. Цветастые платья, белые косынки женщин у дощатых, выпеченных солнцем прилавков, уставленных щедро весенней зеленью огородных владений; румянились розовыми личиками пучки редиски, зеленые стрелы лука, чеснока, букетики петрушки. Гляди не наглядишься! Кое-где не по сезону тянули магнитом взгляд первые помидоры. Мишаня о цене поинтересовался.