Внимали ему чернецы, очи их слезами благоговейными наполнялись и уж не видели ничего. А как утих голос, отерли братия глаза свои, смотрят, — а нет уже тела, а валун тот — белый-белый стоит, и тихо, бездвижно кругом. Лишь птаха маленькая в травке ныряет: в листве незаметная, зелененькая, только крапинки золотистые мелькают. А скоро и она из виду пропала.
Братья те и вправду до глубокой старости дожили. А как уж трудно им по хозяйству стало, женщина одна около них поселилась. Не простая женщина, из богатых, породы нерусской, но веры православной, — за братьями приглядывала, со снедью помогала и все инока молодого как сыночка родного оплакивала, хотя только по рассказам о нем и знала. Она же и храм поставить придумала, благословения испросила, мужичков наняла. Только первые венцы положили, — тут и другие жены притекли. С них-то обитель и пошла.
Слушал Можай, слушал (любил он о праведниках да благочестивцах слушать), и сердце его волновалось. Это тебе не сказки, — это о душе человеческой, чистой, которая образ и подобие Божие. И тут же смущался своих волнений: а ну, как не правда все, а он и поверил, как дите неразумное! а ежели, наоборот? все так и было, а он усомнился по маловерию… И чтобы сомнения разъяснить, решил он про камень тот поболее вызнать. Сестры и об этом охотно поведали.
Слух о том камне широко разлетелся. Такой диковинный был. Мало что белый, — с прожилками причудливыми, будто буквы на нем неведомые написаны, а то и словеса, только прочесть некому. Слава о нем далеко разошлась. Однажды чуть не из Москвы баре приехали, ходили-ходили, смотрели-смотрели, и решили громадину с собой увезти. А камень-то тяжеленный был. Артелью несколько дней к реке тащили. Пока волокли, люди со всей округи попрощаться с ним приходили. Плакали, причитали, потом вестей ждали: где-то он встанет. Да так ничего не дождались.
Поговаривали, камень тот в болоте утоп. А скоро молва пошла, что, процветет то место, откуда камень взят, процветет да под воду уйдет, морем станет да заболотится. Только это уж от тоски пустословили, — по Камню скучали. Что им на память-то осталось? Балка безжизненная? — сколько лет на краю монастырского хозяйства бесплодной яругой[11] лежит. В половодье размывается, в засуху выжигается.
Можаю снова одних слов мало, — захотел рытвину ту собственными глазами увидеть. Сестры к самому месту и отвели.
Осмотрел Можай овраг, оглядел окрестности, прислушался к сердцу, — думал, сразу и про легенду, и про смятения свои поймет, — а в душе тихо: ни тревог, ни сомнений, ни смутной печали. Да и вокруг покойно все, безмятежно. И понял он, что тоска совсем отступила: и о будущем думать не страшно, и о прошлом не больно, — будто новое дыхание открылось, будто бодрости прибавилось, и силы в душе столько стало, сколько и в молодости не было. А что земля неровная, — чепыжник да осыпи, да норы кой-где, — зато приволье какое! Тут тебе и отстроиться места хватит, и десятин поболее прежнего взять можно, и ертей-ручеек, и лесок приречный под боком: и рыбы, и зверя — всего вдоволь будет.
Со временем новосельцев в Белой прибавилось. Избы новые, крепкие встали, люди все степенные, добрые, работящие подобрались. Вместе поля урабатывали, колодцы рыли, сады заводили, ветряки ставили, дороги торили, гать через речушку новили, землями прирастали.
А земли, земли какие! Плодородные, рыхлые, щедрые! Не земли — благословение Божие! Бывало, утром туман ослабнет, оседать начнет, солнышко по колокольне, по крышам брызнет, Можай на крыльцо выйдет, кругом оглядится, шапку снимет:
— Благодать Божия нисходит, — говорит и крестится на церковку монастырскую, на восток, на солнышко. — Уважить ее надо, удостоиться! — и кланяется трижды, и теми же пальцами, что крестное знамение в воздухе творил, землю гладит; и ни богатырем, ни святым себя не мнит; трудник он, земле-матушке трудник, и Богу верный работник. — Спаси, Господи, не остави ны заступлением Своим!
Господь и не оставлял. Земля щедро одаривала новосельцев, и князь радехонек был: процветало его Новоспасское и доход приносило немалый. И Можай в накладе не остался. Как время пришло, — за подъемные рассчитался и о процентах не забыл. Князь, по великодушию своему, чуть вольную ему не выписал, тем более что к тому времени управляющего из тамбовских мещан нашел, но побоялся без прежнего помощника остаться. И только почуяв близкую кончину, отпустил его барин. Заслужил уж.
Воля никак не переменила Можая. Так на земле и трудился, на своей да княжеской, и обители помогал, и житие свое со тщанием творил. На месте яружки, что от Белого камня осталась, цветник развел, рябинку-красношарку посадил, рядом лавочку поставил. В последние дни частенько там сиживал, говорил, ко встрече с иноками готовится. Ко Господу тихо отошел, безболезненно, как и подобало чистой душе.