Вот так, и для нас неожиданный праздник получился, а уж как бабушка довольна была! Несколько дней про Ольгу-Аллу вспоминала. Про встречу выспрашивала, рассказывала, как они языкам учились, и как однажды дед к ним присоединился…
Очень надеюсь, что они еще встретятся.
Отметили бабушкин Юбилей. Ого-го какой — восемьдесят лет! Гостей ей пришлось принимать, оставаясь в кровати. Именинницу прихорошили, обложили подушками, перед кроватью поставили журнальный столик, а около него, напротив бабушки — пару стульев.
Желающих поздравить, конечно, предупредили, что юбиляра поберечь надо, поэтому больших торжеств не будет, и лучше не собираться, не все сразу, не в один деть. И столько разного народу приходило! Почти неделю шли… Шли, чтобы слова добрые сказать, посидеть, поболтать, здоровья пожелать, просто увидеться. И столько неподдельной радости было в глазах гостей!
Многих я прекрасно знала: тетю Женю Раевскую, Господина Актера, Ивана Петровича… Многие по телефону поздравляли. Люси звонила, — когда-то Любка-домработница, теперь она замужем за французом и живет в Париже; спрашивала, получила ли бабушка ее подарок — посмертный сборник поэта Чащина, выпущенный за границей его друзьями-эмигрантами. Просила обязательно прочитать предисловие некоего Вернера, там упоминалось о женщине, благодаря которой, по словам самого Чащина, сохранилась большая часть рукописей. «Не помочь ли нам господину Вернеру найти загадочную спасительницу?» — смеялась Люси.
Были и те, о которых я знала лишь по рассказам бабушки: из театра приходили с кипой смешных афиш и даже с маленьким капустником; всякие критики, культурологи; коллеги по работе в ДЮТе, даже сами выпускники ДЮТа, некоторые с родителями; чиновники из отделов образования; какая-то женщина с завода, где бабушка работала в 1943 году. А вот из родственников никого не было. (С Внучкой Того самого Павла Матвеевича мама рассорилась давным-давно, потерялась и связь с саратовскими Можаевыми: Розочкой, Петром, Семеном и Степаном Петровичами.)
А еще жалела бабушка, что за все годы жизни в Ленинграде, так ни разу и не случилось ей съездить в Саратов. Сначала не до того было, потом Саратов закрытым городом стал.
А я смотрела на нее, на ее гостей, слушала их разговоры и удивлялась: это сколько же истории в этих людях! И вот она вся собирается здесь, живая, говорливая, бережная друг к другу, уважительная. Мне даже неудобно было, что я во всем этом вот так запросто нахожусь, все равно что в музее на императорский трон усесться или начать расписывать шариковую ручку на листе императорской гербовой бумаги.
Мама говорит, что я сегодняшнего дня боюсь, а мне он просто не нравится.
Помню, было у меня «политическое» потрясение… Кругом митинги, перемены, учителям в школе водкой платят, пенсионеры без пенсий сидят, в аптеке — лекарства поддельные, которые приступов не снимают, а в столовой Ленсовета (я туда к маме зачем-то зашла) — миноги в маринаде, крабы, пельмени с олениной за копейки… А чем какой-нибудь толстокожий депутат лучше старика, отдавшего жизнь заводу? Почему старику нищета, а депутату — миноги? Я не в оскорбление народному избраннику. Я сегодняшний день описываю. И это — случайная картинка.
Но есть и другое, — будничная, ежедневная жизнь, и в ней разговоры политиков по телевизору, на митингах, между собой, — и сколько бы я их не слышала, всегда мне в них душно и тесно. Вот с Янкой, с бабушкой и ее знакомыми, с Екатериной (маминой знакомой) о чем угодно говорить можно, а можно книги читать или с Иркой по музеям ходить (Ирка, она живописью занимается, заодно и меня просвещает), — и такие просторы душе открываются, и сама душа шире, радостнее, сильней становится!
А политикам всегда всё плохо, каких бы направлений ни были, — только и знают, что ругаться да обижаться.
«Ведь обидеться иногда очень приятно», потому что «красиво иной раз обиженным быть» (это из Достоевского). Пообижался, миногами душевную боль заел, — за себя порадовался, можно и другими, теми, кому голоднее да холоднее, поуправлять.
Нет, не нравится мне такой сегодняшний день, я его не боюсь — я его не понимаю.