— Ну, как устроились? — спросил Иванов, с водительского места оглядев Фриду, усевшуюся рядом, и, развернувшись назад, — Пояркову с Артурчиком.
— Да хорошо, хорошо, поехали уж, — барыней ответила Пояркова и принялась за беляши, прихваченные в дорогу.
Едва тронулись, Фрида пожалела, что не пошла пешком. В машине было душно, пахло жареными пирожками, потом, дешевыми Риммиными духами, сладким освежителем. Голова тяжелела, мысли становились бессвязными: дернуло же её гостей назвать! а дома — Зиночка с кислым лицом, Полина Васильевна… Сейчас бы к морю, туда где свежие ветры, где тихие волны и дюны, дюны, дюны… Перед глазами поплыл желтый цвет, Фрида не заметила, как задремала, и очнулась от резкого гудка. Это ивановская «Таврия» въезжала в узкую арку дома на Литейном, а следом шла машина Калемчего с Аллочкой и Томилиной.
Во дворе, в своего рода итальянском патио, Фриду с гостями уже поджидали Вернер с Максимкиным — известным борцом за свободу инакомыслия. Маленький этот человечек с крупным морщинистым лицом, известен был своей готовностью перечить не только «режиму», логике и простому здравомыслию, но даже собственным убеждениям. Если для кого-то речь — это возможность упорядочить свои ощущения, мысли, чувства, переживания, то для него она была способом наведения хаоса. В этом, по его мнению, и должна была проявляться настоящая свобода слова, слова самого по себе, никак ни с чем не связанного, недоступного для связываний. Свобода, предопределяемая инакомыслием, и в какой-то мере обусловленная им; хочешь свободы, — научись сначала думать иначе: иначе чем власть, иначе, чем ее противники, иначе, чем Петя и Вася, иначе, чем их родители или хулиганы во дворе, иначе, чем кто бы то ни было, иначе, чем разум подсказывает. И чем шире будет диапазон такого инакомыслия, тем больше свободы обретет слово!
Было время, он так же увлеченно отстаивал универсализм диалектики и правоту марксизма-ленинизма, отдыхал в номенклатурных санаториях и был бы абсолютно доволен жизнью, если бы не коварное окружение, не терпевшее в своих рядах человека с живым и острым мышлением. К сожалению, и новое время, по мнению Максимкина, оказалось бессильно против тех, чей мозг зажирел в бездумном догматизме. Максимкин успел перебывать во всех партиях, рассориться со всеми единомышленниками, обрести репутацию интригана и злопыхателя, так что некоторые называли его сумасшедшим. «Руссо тоже считали безумцем», — с вызовом отвечал он и продолжал отстаивать свободу так, как считал нужным. Его перестали приглашать на семинары, — он устраивал одиночные пикеты; на митингах не пускали к микрофону, — он тут же писал плакаты; не звали в гости, — шел сам. На сей раз за Вернером, видимо, увязался. Фрида же, как образцовая хозяйка, поздоровалась со всеми одинаково дружелюбной улыбкой.
— Егорыч! А Джина где? — танком пошла на Адама Егорыча Римма.
— По кухне помогает, — махнул Вернер в сторону бывшей черной лестницы.
— За что и люблю! И о душе заботится, и о чреве не забывает! — раскрыла объятья Римма, но Вернер предпочел перехватить ее руку и обойтись несколько нелепым рукопожатием.
Смущаясь и радуясь, здоровалась со всеми Аллочка. Иванов, хоть и не сводил влюбленных глаз с Адама Егорыча, но с заискиванием поэта, мечтающего о самой примитивной, сытной и жирной славе поглядывал на Вадима, который держался на удивление искренне и душевно. Особенно с Фридой и Вернером. Если Фрида заинтересовала Вадима своей красотой и напором, то в Вернере он чувствовал особую силу, природную, почти животную.
Что ж… «Университеты» у людей разные. Когда-то Адам Егорыч был самым обыкновенным советским студентом, и была компания однокурсников, и хрущевская оттепель, и разговоры о том, как оно Там живется и вот бы посмотреть своими глазами, просто разговоры, просто болтовня, никто не собирался эмигрировать, тем более изменять родине, немного хулиганили, немного дерзили, пока однажды не оказалось, что действия эти наказуемы. А уж какое будет наказание, уголовное или политическое, — это предоставили решать провинившимся. Ну и какой приличный юноша захочет стать уголовником? Политзаключенным — другое дело, вроде даже звучит романтично… Да и наказание отбывать с политическими спокойней. И хотя по уголовной статье срок им грозил поменьше, — сели парни как антисоветчики. Отбыв срок, Адам Егорыч вышел с уже осознанным желанием уехать из Союза. Где-то через год умудрился сбежать. Во Франции встал на ноги, мир посмотрел, переехал в Италию. В обители красот и искусств, обласканный морем, солнцем, гением античности и комфортом современности, он мягчал душою… И вдруг начинал чувствовать себя эстетствующим слабаком, неспособным существовать вне тепличной неги. И душа начинала скучать по той древней, дочеловеческой силе, которая помогла ему выжить в лагере, перенести моменты отчаяния, унижения, боли и сбежать, проделав ради этого многодневное рискованное путешествие. И тогда он ехал в Россию. Здесь он мог пуститься в одиночную велосипедную прогулку по стране или забраться в тайгу к староверам. Однажды решил посмотреть, как оленеводы живут, — потом самого еле нашли. Когда предисловие к чащинскому сборнику писал (в лагере вместе с Костей сидели), в Волгоград ездил, — Саратов, увы! закрыт был. Ну и в Ленинграде — сначала среди диссидентов знакомые были, потом из демократов многие появились, очень им знакомство с представителем европейской цивилизации льстило.