Таковы люди, — пока одни сражаются на баррикадах, другие отдыхают в кафе за углом. Такова история, — в 1917 году, в дни революции в Мариинском театре давали «Щелкунчика», а в цирке Чинизелли анонсировали новую программу. Такова жизнь, — какое событие ни возьми, в то же самое время, в ту же минуту кто-то рождается, а кто-то умирает.
Полина Васильевна Шефер ушла из жизни в самый разгар торжества «своих».
На протяжении всего вечера, Зина вместе с Джиной присматривала за достаточностью яств и порядком на столе и одновременно шмыгала по квартире серой мышкой, забегая проведать бабушку. И каждый раз Полина Васильевна успокоительно махала рукой: беги, беги, все хорошо. Но однажды попросила задержаться.
— Что? Болит? Врача? — насторожилась Зина.
— Да нет же. Все хорошо, — улыбнулась Полина Васильевна и даже немного потянулась. — За Фридишку радуюсь. Слышишь, как смеется? Звонко, переливчато! Уж и не помню, когда она так счастлива была! Вот я и радуюсь, и боли почти нет. Ты там как следует помогаешь?
— Стараюсь, да и гостья одна помогает. Не меньше меня хозяйничает…
— Вот и хорошо… Посидишь минутку? А то меня радость так и распирает, а поговорить не с кем. Я вот Фридишку слышу… Вот ведь! Как будто призвание свое поняла, а я про свою жизнь думаю. Жизнь-то длинную прожила. Помню, совсем маленькой была… Знаешь, бывает такое, еще и говорить не можешь, а картинку запоминаешь. А картинка такая: лежу я в люльке, а вокруг лица полукругом, по изголовью что ли, — кружавчики. Солнышко их чуть обливает и будто капельками на них сияет, но глаз не слепит. А в отдалении передо мной — стена украшенная, вся в иконах с окладами, камнями. Это я сейчас понимаю, что то иконы были, а тогда переливалось все так красиво, мягко… Между мной и стеной, спиной ко мне силуэт мужской, рукой размахивает. Это папа Васенька крестные знамения перед иконами творит… Заимку его помню. Помню как из Белой уходили. А вот самого папу Васеньку все хуже помню. Помню, что добрый был, любящий, верующий очень. Ни революция, ни голод его не озлили, и молился, все время молился. А я вот все молитвы перезабыла. Даже «Отче наш» не вспомню, только вертится «огради меня силой креста»… Да как же меня оградишь, если столько лет без креста живу. Разве папа Васенька своими молитвами спасет. Отчего спасет? тоже не знаю. Только устала я… Жила, жила, а зачем? Смысл-то какой-то у жизни есть иль нет? — спрашивала Полина Васильевна внучку.
— Это я такие вопросы задавать должна… Может, маму лучше позвать? Она умная, — уходила от ответа Зина.
— Ты скажи.
— Я ведь глупость скажу.
— А ты не бойся. Ты девочка честная, добрая. Мне и довольно. Говори же, — приподнялась Полина Васильевна на подушках.
— Мне кажется, ни один человек наверняка ответа на этот вопрос не знает. Может, думает, что знает, и в лучшем, редком случае его догадка подтверждается самой жизнью. Но чаще есть цели, мечты… Они достигаются, воплощаются… а пройдет жизнь, и окажется, что важным что-то другое было, не то, чему человек жизнь посвятил, а то, чего при жизни, может, и не заметил. Вон, моя Ирка! Ты, может, не помнишь… а ведь это ты ей сказала, что неплохо бы ей в живописи себя попробовать. А теперь она в училище Штиглица учится, оформителем на праздниках подрабатывает. А сколько народу тебя с юбилеем поздравляли! Из театра, из ДЮТа… А помнишь подарок Любы-Люси, книгу Чащина… Я уж про тетю Женю, Господина Актера, Ивана Петровича, Зинаиду Станиславовну не говорю. Вот у них надо спрашивать почему они тебя любят и уважают… А маму какую подняла! Меня, глупую, жизни учишь, о Можаевых память сохраняешь, память о дедушке бережешь. Я ж его даже не видела ни разу, — все только из твоих рассказов, из ваших писем и по фотографиям… Но разве этого мало?
— А ты что разволновалась? Я ведь так… О жизни поговорить хотела. Так что успокойся, о гостях пока позаботься. Попозже поболтаем, когда все разойдутся. А я еще подремлю, голос Ридишки послушаю, порадуюсь за нее…