Что ж, это — хорошо!
Проснулся в большущем чистом номере гостиницы, где мы, наконец, выспались после всех неполадок вчерашнего двадцатичасового летного дня, вспомнил мою поездку 1937 года в Скидель и Белосток,— запись в блокноте еще на новогрудском вокзальчике узкоколейки, за сорок километров от дома: «Как я люблю тебя, путешествие!..» Тогда подумалось даже, что эта фраза — начало нового произведения (сколько их было, разных начал!), однако же глубокий и волнующий смысл ее так и остался в подтексте. А волнение перекликается с сегодняшним, сигналя, что мы душой не так уж и постарели.
За окном чудесная ранняя тишина, чуть-чуть заметно, как шевелятся на солнце — будто для радостной разминки — листья на деревьях, как по-летнему сыто чирикают воробьи. А дальше — вокруг — тот зеленый, засеянный и в крупную клетку разрисованный лесными полосами простор, которым я вчера любовался из самолета,— простор прежде загадочной для меня, необъятной Сибири... Покуда стояли в аэропорту, я, прогуливаясь по потрескавшемуся от жары чернозему, лежа в сухой траве, смотрел с интересом на большой город на горизонте,— с дымными трубами заводов, с телевизионной вышкой, с залитой солнцем белой грядою домов. И теперь он, Омск, все еще загадочный, потому что вчера мы, после дороги, а перед тем после «ночлега» в сквере хабаровского аэропорта, жадно бросились здесь на чистенькую постель. Загадка — поэтичная, с радостным содержанием: как ты велик, наш родной мир!
И ощущение... даже неловкости,— как много все-таки у меня незаслуженной радости, как стыдно шататься без работы!..
В этой связи мой роман казался вчера почти что ненужным, в лучшем случае странным, непонятным по своей концепции. Что, любоваться тем, как я врастал в советскую жизнь, в патриотизм,— в то время, как этим жила огромная земля, когда героями были женщины и даже дети? Любоваться тем, что описываешь, только потому, что это — твоя жизнь? Шире, глубже, яснее — вот что необходимо, вот что должно родиться в новых творческих и просто человеческих муках. И не доводить до таков банальности, что вот он, мой Алесь Руневич, хоть и попутался немного в «толстовстве», а все же стал, как все, советским человеком. Соединить то «очень личное», неповторимое, что дается каждому, что дано было и мне, соединить с тем, что остается и останется для людей — всюду в нашей стране и всюду на свете, где хотят жить, где чувствуют и думают по-человечески. И — сохранить свое, и вписать это свое в общее наше, народное. И выход здесь только один — пиши, целься в мишень, посмотрим после, промахнемся или попадем.
***
«Век живи — век учись...» Вот же не видел до сих пор такого города на зеленой гряде высоких холмов, над широкой Припятью. Не был и в Юровичах, где с высокого замчища — бескрайний обзор зелено-золотистых заречных далей, села с бревенчатыми домиками...
От Калинковичей дорога сюда песчаная, тяжелая и скучная, по низкорослому лесу,— грешным делом подумалось, не вернуться ли. А потом — такой подарок. И новые люди: директор школы и заведующий школьным музеем, энтузиаст, один из тех «маленьких», на которых выезжает прогресс.
Хорошо писать хорошие книги! «Людей на болоте» здесь уже знают. И мы в пути говорили о героях романа как о реальных людях, которые здесь жили, бывали в Юровичах на ярмарке, жали такое вот жито и скучали (не в «Волге») на этой дороге.
Мне необходимо больше знать Беларусь — нашу, мою чудесную стартовую площадку. Кроме новых путешествий, которые будут — как это радостно! — манить меня и впредь, надо мне больше читать, учиться.
***
Володя Колесник, листая мою новую книгу, говорил между прочим и о том, что в творчестве я немного сентиментален.
— И захмелевший, и вдохновенный человек всегда немного сентиментален,— защищался я.
Вспомнил это теперь, слушая первое сообщение о космонавте-4, бытовые подробности. Слезы просятся, и хочется... захотелось на миг гнать их прочь. Всегда, как проявление слабости.
А восхищение?
***
Видится уже и конец моей книги — две последние главы романа, которые сегодня спланировал. Теперь бы только свежих сил, свежего запала для новой атаки. Только бы черновик, а там — все мое, никуда не денется.
Ездят на уток, на глухаря, а я поеду, видимо, к Мише — на черновик.
1963
«Миг вожделенный настал...» Только что кончил пересматривать, править чистовик моих «Птиц и гнезд», подготовленный к перепечатке.
Две папки — много это или мало? Кажется иногда, что очень много и хорошо, глубоко и искренне, а потом — мысли, что поверхностно, что нельзя так: все свои первые двадцать лет заключить в две повести с маленьким прологом и эпилогом, что нельзя вообще за год написать хорошую книгу!..