В этом смысле ближе к тому, что надо, может стать девушка на хуторе.
А если вообще все три вещи писать не от первого лица?
***
Утром писал «Память». Через силу, преодолевая страх стола. Кажется, мелко и растянуто... Только бы тронулся лед!
***
Читая дневник Льва Николаевича, вдруг вспомнил, как брал в редакции бумагу, и говорили мы о «злобе» тех дней — смерти симпатичного паренька Игоря Xадановича. Страшная смерть: двое молодых людей убивают третьего, шесть проломов в светлой, умной голове тихого, чистого паренька и... тупик. Будем добиваться высшей меры наказания для тех, что могут убивать? И это решит проблему такого озверения, такого упадка нравов?..
Один товарищ успокаивал возмущенных защитников Игоревой памяти: «Не поднимайте паники. У нас, в Минске, с этим как раз благополучнее в сравнении с другими городами...» А сказал бы он это матери убитого? А может, и там нашел бы форму?..
Давая мне бумагу, N. сказал: «Бери, брат, и напиши про все это «Не могу молчать». Я с ходу ответил: «Скорее напишешь «Не могу кричать»... Все засмеялись. И правда, мы так научились закрывать успехами свои болячки, что закричать о них — не закричишь.
И это еще не худшее. Худшее в том, что мы так и считаем: нельзя, так и не будем...
***
Лев Николаевич, на седьмом десятке, гостил у своего друга Урусова и ходил из его имения в деревню, заходил в мужицкие избы, беседовал с крестьянами.
Граф, аристократ. А мы? А я? Сколько раз я, скажем, побывал здесь, в Королищевичах, за пятнадцать лет существования Дома творчества, а зашел ли хоть раз в ближайшие деревни, в хату колхозника?.. Если и ходит кто, так только в сельмаг... Вчера мы после обеда пошли по дороге к реке, и я завел разговор об этом. Грустно, горько характерное — соглашаются почти все, если считать и тех, кто молчит. Говорили и о том, что нам нечего ему, колхознику, сказать, ибо он слышит нас по радио, смотрит по телевизору, с него нашей правды хватает и так...
***
N., что-то странно подобревший ко мне, предложил для книги о Минске, который он очень любит, написать «что-нибудь лирическое о проспекте». Тема для творчества!.. Подумал потом, что надо было ответить так же растроганно: мол, я — поскольку не эпик, а малоформист — опишу не весь проспект, а только одну сторону квартала, от ресторана «Неман» до угла, на котором толстая рыжая баба в белом халате и летом и зимой продает мороженое...
***
Пожалей меня, скажи мне ласковое слово, и я снова буду добрым, снова буду работать.
Разве это — не законное желание, не естественная слабость?
***
Над дневником Льва Николаевича, наткнувшись на его мысли о детстве, вспомнил, приятно ощутил и свою деревенскую, довоенную молодость. Как нежданным-негаданным ветерком, повеяло чистым, хорошим.
Пахал я все утро, с любовью выводя борозды, а теперь лошади хрупают над возом клевер, и я подзакусил и читаю, лежа, согнувшись в коробе. Читаю «Что такое искусство?», учась писать, готовя себя к жизненному подвигу.
Без малого тридцать лет прошло. Есть уже и дистанция, и право посмотреть на самого себя и — чего уж! — полюбоваться тем, что достойно любования.
***
Говоря словами Льва Николаевича, «сделал над собой усилие», сел и закончил «В белой пучине»...
Теперь можно и почитать. Тем более, вчера взял по подписке долгожданный и неожиданный 20-й том Толстого, продолжение его дневника. Знал бы он, как это необходимо нам, как хорошо, что есть этот дневник!..
Приятная связь с далеким, великим, близким — письмо от Булгакова. Как всегда — на открытке с видом на что-нибудь яснополянское. И не мелочь это, а его любовь, как он писал когда-то, «к свету моей души».
И радостно, что мои миниатюры, которые старик читал в «Октябре», кажутся ему местами... «блестящими».
***
В дневнике Льва Николаевича записан (5.IV.07) неосуществленный замысел: про двух врагов, заваленных в шахте. Читая это, вспомнил рассказ Быкова «Одна ночь», на который вчера читал рецензию бессмертного N. Специалист по Короткевичу, по Быкову, по нам грешным. Видишь ли, написано немного глубже да честней, искренней, чем — по его мнению — надо. «Пацифизм!.. Абстрактный гуманизм!..» Кладезь идиотизма и тотальной подлости.
***
В своих воспоминаниях о Толстом Горький, тогда еще молодой, несколько развязно, кое-где свысока подтрунивает над стариком. А сам, постарев, бывал, к сожалению, куда более смешным. Взять хотя бы то, что родной гррод был назван его именем при жизни...
Пишу — не укоряя Горького, не радуясь, что и он... Это было бы и низко, и несправедливо. Пишу, потому что видно, как это нелегко — было и остается — бороться за настоящего себя.