***
...А за окном, в солнце — тихий лес, сосны и ели, вершины которых отряхнулись от снега, а ниже — все в снегу. И тихие, будто притихли нарочно. Скворечница под белой шапкой — сказочный домик, возле которого на днях вертелась белка.
Внучка вспоминается, и старость, что от горечи ошибок, от жизненной грязи так охотно тянется к чистому, поэтичному миру детства.
***
Записать свое мимолетное настроение, ясное и приподнятое, как в «Еще раз первый снег», или настроение нескольких дней, как в «Трижды про одиночество»,— неужели это не искусство?
***
«Все мы полосатые»... Эту полосатость вижу хорошо и у самых близких, у друзей. И хочется, чтобы кто-то из них сказал и мне про мою полосатость. Вот если бы Володя был теперь здесь — так бы, кажется, и попросил: «Может, поговорим о моих недостатках?..»
***
Он еще стыдливо ласкается ко мне, а прочитал уже «Войну и мир», «Анну Каренину» и совсем недавно «Преступление и наказание». Сравнивая Льва Николаевича с Достоевским, говорит: «У Толстого такая же самая глубина, только вода потеплее». Приятно быть отцом взрослеющего сына.
***
Читая в довоенной литературной энциклопедии о юморе Шолом-Алейхема, почувствовал, что юмор такой, здоровый, мог бы писать и я. А потом, с наслаждений читая «Чрево Парижа», ощутил что-то вроде эпического голода. Ибо давно уже, видно, я слоняюсь по улицам голый, «светясь» своим «я»...
***
...И не свои друзья-подружки,
А доносясь издалека,
Трубило радио частушки
Насчет надоев молока...
Читая это у Твардовского, вспомнил, что видел на Серебрянке весною, о чем с грустью думал тогда.
Полька, старая, примитивная, однако нужная — полька уже не там, где она родилась и жила в своей независимой, самодовольной тщете, не на деревенской пыльной улице, не в душной хате, даже не в сельском клубе, а здесь — в микрорайоне миллионного города. На нешироком асфальте между домами и детской площадкой. И танцуют ее, пошехонскую польку, на городской свадьбе, вместе с молодежью, которая через школу, завод или институт «вышла в люди»,— танцуют дядьки и тетки, которые и не думают о том, что надо укреплять колхозы, стирать грань между деревней и городом, сидя в деревне. Свою грань они стерли, переехав сюда, и имеют на свой век и на свой кругозор достаточно веское оправдание: «И я, как все люди, живу один раз, и здесь же, в городе, тоже советская власть»...
***
Один пошляк снят с высокой должности по самому обычному поводу — залезал в народный карман, оформляя себе гонорар за чужие «высокоидейные» статьи. Второго дурака будут на днях снимать, тоже с выговором. А ты вспоминай, как этот второй добивался, чтобы перед первым покаялся в своих «ошибках» чистый, умный, талантливый третий... Вспоминай и радуйся, что ты не послушался второго, не согнулся перед первым, а остался с третьим — остался тем, чем надо быть.
***
Не поехал на московский пленум, а теперь завидую Адамовичу, который был среди тех немногих, что возлагали венок на могилу Твардовского. Завидую также, что у него, Алеся, есть фото Александра Трифоновича с одним только словом: «Спасибо».
У меня — только книга его жизни, все, что им написано. А цветы под его имя и я кладу так часто...
***
Слушая тихую музыку песни «Вечер на рейде», вспомнил, как ее в партизанской землянке певал старик Иван Кириллович, как на лагерных нарах, в плену, Михась Василек любил петь в темноте «Извела меня кручина» и «Выхожу один я на дорогу»... Вспомнил и подумал, не написать ли об этом... А на днях снова вспоминал его, Михася, наши с ним любимые песни,— когда слушал по радио передачу «Паустовский и музыка», где была также и наша «Выхожу...».
***
Читал Твардовского (про Исаковского и Маршака) и думал, что уже никогда не скажу ему о своей любви и своем уважении, что он от нашей любви и нашего уважения имел очень мало, такой ничтожный процент причитающегося.
Так было на днях. А теперь вот, ночью, вспомнил, как в прошлом году из Дубултов писал Троепольскому, спрашивал, а знает ли он, Александр Трифонович, как много нас любит его?
***
Зачем это — под старость ярко, остро видеть в прошлом все, что сделано было тобой не так? Кому нужна эта боль? Сам былого не вернешь, не поправишь ничего, а другие, — каждый живет и будет жить по-своему, со своими ошибками сначала и своей болью после.
***
Ты выстрадал, вынянчил новую книгу, с муками издал ее, а они, рецензенты,— молчат, как будто ты сделал что-то непристойное, они же, как люди культурные, делают вид, что в их присутствии ничего не случилось... Ну разве это легко?..