***
Неаполь.
Возле морского аквариума рабочие попросили у меня значки с портретом Ленина. Дал всем пяти. Тогда от лотка с какими-то печеньями и сигаретами подбежал старик в белом халате, развернул платочек, показал книжицу с надписью, в которой слово «коммунисто»,— попросил дать и ему.
1957
Неплохо было бы самому проследить за выпуском своего посмертного полного собрания сочинений, самому составить его, прочитать корректуру...
Когда-то, будучи мальчишкой, когда мать отлупит, думал, что хорошо было бы умереть,— будут небось жалеть! После, подростком, думал таким образом проверить чувства любимой девушки...
А теперь мне нет еще сорока, а я уже думаю о смерти, особенно теперь, когда хвораю. И как-то на удивление спокойно, даже будто любуюсь. Видно, потому, что крепко не прижало. А хуже всего, что чувствуешь себя человеком, который наработался, что-то сделал и может закругляться...
Кто нас так размагнитил?..
***
Читаю К. Типпельскирха, «Историю второй мировой войны».
Пишет так этот помощник Гитлера, один из руководителей вермахта, как будто Германия, разбив Францию, осчастливила ее. А вот Советский Союз не захотел, чудак, такого счастья...
Грустно стало, душа разболелась, и бросил читать.
***
Вчера кончил «Жана-Кристофа», начатого зимой, когда болел. Столько мыслей, все они напоены кровью сердца. А какая глубина чувств! Действительно, мало одной жизни, чтобы успеть прочитать хотя бы лучшее, а тут же приходится временами читать много и такого, что не дает никакой пользы.
В последние дни начал понемногу ощущать здесь скуку, тоску счастливого, идиллического одиночества и потому вот охотно ухватился за такую роллановскую мысль:
«Временное уединение полезно для ума, оно заставляет его сосредоточиваться, только при условии, что это длится недолго. Одиночество благородно, но может оказаться смертельным для художника, у которого не хватит сил вырваться из него. Нужно жить жизнью своего времени, пусть даже шумной и грязной, надо непрерывно давать и получать, давать, давать и снова получать».
У меня здесь — не так одиночество, как оторванность от жизни (не могу поехать, куда хочется), отход от современного в книги, в дачные созерцания и раздумья... Словом, пишу очень мало, потому вот и грустно, и гнусно.
***
Читаю «Очарованную душу».
То, что надоело в «Жане-Кристофе»,—дружба-любовь, слащавые, сентиментальные отношения между Кристофом и Отто,— повторилось в «Очарованной душе»: отношения между Жерменом, Францем и Аннетой еще более сентиментальные и приторные. Особенно Франц. За что его любить?..
***
Знакомство, начало дружбы с книгами — все больше и больше волнует, как тема. Если это — «только для себя», так и то стоит и надо написать.
***
Возвращаясь с лесной физзарядки, видел, как на соседнем дворе «бабка спит и гусей пасет». Старая, как мир, глухая бабуся распласталась на траве возле своих гусят, точно прилипла к земле, точно слушает, что же там слышно — там, куда ей скоро придется идти...
Подумал, что в свое время, дожив до такого возраста, не страшно будет и умереть. А все же почему-то хочется больше написать хорошего, на радость людям, а все же приятно было в воскресенье на колхозной ярмарке встретиться со славным Роличем, который в свои 85 лет притопал сюда за двенадцать километров в тяжелых рыбацких сапогах, с увесистой котомкой за спиной... Вот так бы долго и бодро, все время в труде жить!
***
За эти две недели написал «Осколочек радуги», переписал-обработал главу «Ерунда получилась», послал более десятка писем, много читал...
Главное из прочитанного — «Идиот» Достоевского. Такую книжищу выдержать в такой динамике, что хочется временами закрывать ладонью нижнюю часть страницы, так тянет дальше,— для этого надо быть гением. Сколько глубины, психологии — в жизни даже таких пустых людей-паразитов! Так заинтересовать их судьбой может, опять же, только гений.
Одна мелочь. Читая про лгуна генерала Иволгина, вспоминал, что у Гоголя где-то сказано о генерале, который слова не мог сказать, не солгавши. Не развил ли Достоевский этот гоголевский зародыш?
***
Мне, как студенту перед экзаменом, не хватило одного дня, чтобы сходить в Пасынки, к Субачу, который возглавлял нарочанское восстание... Правда, рассказ «Мой тата» («Надпись на стене») не клеится: спохватился, что вариант с Роличем и сосной будет близок к хемингуэевскому старику... Правда, однако, и то, что я мог не только сходить в Пасынки, но и походить по другим окрестным деревням, понаблюдать настоящую жизнь. Мы не только «ленивы и нелюбопытны» — мы... я живу будто не живя, а только готовясь жить. Будто немного приглушенные, а немного перекормленные все мы, слабые писатели нашей большой эпохи.