— Федя! — кричит мама из кухни. — Дай ему поспать. Он много работает.
Когда отец уходит, принимаюсь за чтение. А Алька с кислой миной копает грядки.
И почему это у родителей появилась тяга к огородничеству? Правда, мать росла в деревне — она дочь почтового служащего. И отец — сын станичного кузнеца. Но ведь они всю жизнь провели в городе.
А началось все с лука. Мама посадила десяток луковиц, и, конечно, корнями вверх: зеленые стебли странно выгибались, пробиваясь из-под земли. Потом пошли огурцы, смородина, клубника и георгины. Отец накупил справочников по садоводству и огородному делу, но приличный урожай мы получаем почему-то только один раз для каждой культуры. Всегда в первый год, когда сажаем на пробу, не по правилам. Это поддерживает оптимизм отца, который не хочет отказываться от своих агрономических исканий.
Отец любит дачу, потому что на даче он чувствует себя опорой семьи: кухней занимается мать, а он копает, чинит крышу, возится с «драндулетом». Здесь он по-настоящему глава семейства.
Мама любит дачу, потому что она может отдохнуть от приема пациентов и заняться любимым делом: испечь пирог с яблоками или сварить варенье.
Брат любит дачу, потому что может все свободное время отдавать спорту: гонять на велосипеде, прыгать, бегать, метать копье или диск.
Я же полюбил наш домик в Пуаньи за одинокие прогулки в лесу. Особенно хорошо было бродить в ранние часы, когда лес окутан туманом, а на кончиках веточек искрятся капельки росы.
— Барские замашки! Праздное шатанье! Жанжаковщину разводит, — бурчал отец, намекая на Жан-Жака Руссо, которого он, впрочем, не читал.
Послеобеденный чай мы обычно пьем на терраске. Из самовара, который по настоянию отца ставится только сосновыми шишками. Раньше меня смущал самовар — на него специально приезжали смотреть мои товарищи-французы. Потом я привык и перестал доказывать отцу, что всякая кипяченая вода одинакова. Мне и самому стало казаться, что чай из самовара вкусней.
Нередко на дачу приезжают гости, но долго не задерживаются. Настоящих друзей у нас мало. Их было бы больше, если бы не характер отца. У моей матери врожденный дар располагать к себе, но у отца не менее выраженная способность «резать правду-матушку в глаза» и отваживать от дома.
Отец признает далеко не всех эмигрантов. Одних он называет в глаза «окостенелыми мамонтами», других просто «родовитыми брехунами».
Как-то у нас перекрашивал забор какай-то именитый эмигрант. Он малярничал, конечно, временно. До падения большевиков. Отец обнаружил, что дворянин-маляр кладет один слой краски вместо двух. Поднялся скандал.
— Вы не смеете так говорить, — шипел, выпрямившись, седовласый маляр и размахивал кистью. — Я бывший камер-юнкер его императорского величества.
— Морду тебе набью, камер-юнкер! — наступал отец. — Ни шиша у меня не получишь.
— Кровопийца! — взвизгнул маляр-камер-юнкер.
— Вор, брехун родовитый!
Красный от стыда, я ушел, чтобы не слышать дальнейшего.
Неужели отец не может вести себя прилично, с достоинством?
Среди эмигрантов отец признавал инженеров, врачей, да и то тех, кто не офранцузился. Еще признавал он, конечно, людей богатых и известных, таких, как Шаляпин, Бунин, Алехин. Но те не признавали отца.
Знакомых французов у родителей почти не было. По простой причине — отец не говорил по-французски и не желал учиться французскому. Наиболее близкими друзьями нашего дома стали Берзини. Это были милые, простые люди, американцы латвийского происхождения, которые переехали на постоянное жительство из США в Париж, где у Франца Францевича были коммерческие дела, Франц Францевич был типичным латышом — невозмутимо спокойным. Его жена, Августа Карловна, была южанкой — порывистой и веселой. С выразительными черными глазами.
Отец благоволил к Берзиням, потому что они сохранили русский язык.
— С русским языком нигде не пропадешь, — говорил он, самодовольно покручивая усы. — Но почему они не учат своих детей по-русски?
У Берзиней было двое детей — четырнадцатилетняя Тильда и восьмилетний Жанно.
Берзини приезжали в Пуаньи с детьми, что ни Альке, ни мне не понравилось.
«И чего они привозят свой детский сад?»
Как-то в один из первых приездов Берзиней мы сидели с ними на террасе, и Франц Францевич рассказывал про свою далекую маленькую Латвию.
— Латыши, литовцы, финны, украинцы и всякие другие, — добродушно забубнил отец. Он был в добром настроении после сытного обеда и хорошего вина. — А, по-моему, раз жили в России, то те же русские. Чуть больше, чуть меньше, но русские.