У каждого, кто провел свою молодость в Латинском квартале, осталось свое воспоминание о нем. «Мой» Латинский квартал — это тот небольшой отрезок пути, вверх по улице Сен-Жак и вокруг Пантеона, который я проходил, опьяненный чтением, поздними вечерами, когда закрывались библиотеки.
Ночью Латинский квартал был особенно близким, осязаемым. Вот я поднимаюсь по улице Сен-Жак, вдоль длинного, темного, опустевшего здания Сорбонны. Мимо лицея Сен-Луи. Иду по пустынным улицам вдоль стен и ощущаю то тепло, то безразличие, то враждебность. Они исходят от стен.
У Сорбонны легко и уютно. Плоское здание полицейского участка источает подозрительность и враждебность. Юридический факультет — холодную чопорность.
Иду не спеша, прислушиваюсь к смене ощущений. Знаком каждый камень. Вот кончается тротуар под ногами, ступаю на шероховатую мостовую площади. Она выпирает пологим горбом, точно надулась от гордости: на ней темнеет Пантеон. Перед ним вытянулись казенные фасады юридического факультета и полицейского участка. Тяжелые бронзовые врата Пантеона за шестью толстыми колоннами всегда закрыты, отгораживая пыльный покой великих мужей от бренной суеты простых смертных.
А вот и мои любимицы. Две маленькие гостиницы выставили свои узенькие, высокие и грязные фасадики на уважаемую площадь. Прижавшись друг к другу, эти гостиницы, как две тощие девицы, стыдливо протиснулись одним плечом в общество святых, великих ученых, юристов и полицейских. С ними проникли в это тщеславное общество тепло, веселье, запахи дешевых духов и пудры. Иронически подмигивают светящиеся окна бедных комнат, заселенных студентами и веселыми девицами. Не знаю, чего больше — мещанской тупости или парижского остроумия — в гордом названии одного из этих захудалых отельчиков: «Гостиница великих мужей».
«Hôtel des grands hommes et des petites femmes» — «Гостиница великих мужей и доступных девиц (маленьких женщин)», — шутят студенты, и я улыбаюсь, читая золотые слова на облупленной стене.
Огибаю Пантеон, прохожу мимо однобашенной церкви Сент-Этьен-дю-Мон, где хранятся мощи святой Женевьевы, заступницы Парижа. Восемь столетий стоит на холме эта церковь, похожая на сороконожку из-за маленького фасада и большого числа контрфорсов. Ей было уже более двух столетий, когда веселый школяр Сорбонны, пьяница, бродяга и гениальный поэт Франсуа Виллон слагал в соседних тавернах бессмертные стихи:
«Frères humains qui après nous vivez…» — «Братья, живущие после нас…»
Слабо освещенная улочка сбегает вниз. За оконными шторами ночных кабачков безмолвно движутся призрачные тени. Впереди темно и пусто. Тревожно.
Прошлое — это кусочки реальности, оставшиеся в памяти.
Буль Миш, Сорбонна, улица Сен-Жак, площадь Пантеона, Сен-Этьен-дю-Мон и потом вниз, в пустоту…
Это тоже кусочек реальности, который застрял в памяти. А застрял он потому, что оказался связанным с глуповатым, но трагичным эпизодом в моей жизни.
Через несколько лет после того как я навсегда покинул Латинский квартал, в годы войны, где-то в Померании, пьяный офицер хотел позабавиться — устроил «в шутку» расстрел группы пленных. Я был в этой группе. Стреляли мимо. Но мы-то не знали…
Стыдно вспомнить ощущение унизительной рабской покорности перед смертью. И пустоту вроде запредельного торможения у насекомых. И в последний момент попытку спрятаться, уйти в дорогое прошлое, возникшее из подсознания: Буль Миш, Сорбонна, улица Сен-Жак… Они навсегда застряли в памяти.
Противная вещь — расстрел.
БАЛ ИНТЕРНАТА
— Здорово, tête de laiton — латунная голова![7]
Вздрогнув, останавливаюсь на шумной, суетливой улице де Севр у входа в больницу. Пьер протягивает мне нетерпеливую руку.
— Заснул, что ли?
— Здорово, cher maître![8]
Мы входим в старое, грязное и неудобное здание больницы.
Когда снесут последнее из обветшалых зданий старых парижских больниц, мало кто пожалеет об этом. Будут рады больные и врачи, будут рады жители соседних домов. А старикам врачам моего поколения будет грустно. В старинных больницах Парижа — Отель-Дье, Лаэннек и других — мы познакомились с ясным мышлением великих французских клиницистов прошлого, полюбили легкость и точность их языка.
— Кланяйся, ниже кланяйся! — шипит Пьер, силой наклоняя мою голову. Мимо нас проезжает сверкающий черным лаком автомобиль, и мелькают крашеные усы нашего профессора-хирурга. Сам Пьер, сорвав шляпу, театральным жестом мушкетера низко машет шляпой перед собой.
7
«Латышская» и «латунная» голова — эти слова по-французски звучат одинаково. Друзья шутили.
8
«Дорогой метр» — принятое во Франции обращение к профессорам, адвокатам, известным писателям, художникам и т. д.