— Коммунары, — говорит кто-то. — Последние.
С балкона кричат:
— Ископаемые, на кладбище! Долой коммунистов!
Старик в берете выпрямляется. Смотрит вверх:
— Спустись вниз, сопляк! Поговорим.
Смех, аплодисменты. С балкона плюют.
Идут работники библиотек, институтов, Сорбонны, Коллеж де Франс, служители, препараторы, лаборанты. Те, которых обычно не замечаешь. С ними некоторые ассистенты, профессора, преподаватели.
На отвороте пальто у пожилого профессора красный флажок. Рядом идет худощавая седая женщина. Она поправляет кашне профессора. Старик идет среди своих коллег. Спокойно, с достоинством, как настоящий хозяин Латинского квартала.
Вдруг ниже по улице Сен-Жак, там, где колонна круто поворачивает, выходя на простор бульвара Сен-Жермен, раздаются крики.
Из боковых улиц выбегают молодые люди. Над толпой мелькают трости.
— Долой республику! Францию французам! Бей коммунистов! — доносится до нас.
Ворвавшись в колону преподавателей, группа молодчиков орудует палками. Толпа пятится. Седая женщина отводит в сторону старика профессора. Он потерял очки, кашне висит на плече.
— Ну это слишком! — Из Сорбонны выбегают студенты.
Но тут с внезапным взрывом возмущения толпа смыкается. Я увлечен в водоворот спин. Над головами мелькают трости. Потом одного за другим толпа выплескивает молодчиков. Помятых, всклокоченных, без палок и беретов. Под свист и улюлюканье они скрываются в переулке. Чтобы поддержать своих, в окнах и на балконах затягивают «Марсельезу».
Нападение остановило движение колонны. Люди стоят плотной стеной. Услышав «Марсельезу», они поднимают головы. К окнам тянется море вскинутых кулаков.
— Наша «Марсельеза», наша! — негодует рабочий рядом со мной. Он подхватывает припев.
И вдруг, точно по команде, толпа грянула «Марсельезу». В такт заколыхались поднятые кулаки.
В ногу, под гимн французской революции шагают ряды. Балконы и окна опустели.
После этого выступления и до прихода к власти Народного фронта Латинский квартал переживал период неопределенности и нарастающего напряжения. Было не до «мономов».
Студенты сразу повзрослели. Латинский квартал перестал существовать как замкнутый в себе мирок. События, потрясавшие Европу, ворвались в Латинский квартал. Стычки между традиционно правыми студентами медиками и юристами, с одной стороны, и традиционно левыми «сорбоннарами», с другой, перестали походить на забавы, после которых соперники нередко собирались вместе за кружкой пива. Появилась настоящая враждебность, которая постепенно росла. Каждый выбирал свой путь. И каждый понимал, что это всерьез и надолго.
Моими друзьями стали Анри и Роберт. И Тильда, с которой мы теперь встречались в Латинском квартале, бывали на митингах и дискуссиях. Тильда как-то сразу повзрослела. Элегантная, в широком шотландском пальто, фетровой шляпке с полями, замшевых перчатках и спортивных туфлях, она сразу вошла в напряженную атмосферу того времени. Точно ждала ее. Странно, что я не видел ничего особенного в том, что она, почти девочка, так быстро и естественно стала разделять наши тревоги и надежды. Более того, она была всегда впереди, требовательная, нетерпеливая.
В Латинский квартал стали заходить продавцы «Юманите», чего раньше никогда не было. Помню, как однажды двое солидных студентов-юристов в золотых очках прижали к стене молоденького парнишку, продававшего «Юманите». Прикрывшись кипой газет, парнишка побледнел, ожидая, что его ударят: юристы медленно сняли очки, спрятали их в нагрудный карман пиджака.
Я колебался. Юридический факультет был рядом. Но Анри быстро подошел, кивнул юристам, попросил газету и долго рылся в карманах, подбирая мелочь. Юристы нерешительно отошли.
Тильда сердилась на меня два дня: «Ты почему не вмешался?»
А потом был Народный фронт. Митинги, собрания, споры. Волна, зародившаяся в пригородах Парижа, захлестнула Латинский квартал. По бульвару Сен-Жермен проходили колонны рабочих с красными флагами.
«Blum, à l’action!» — «Блюм, действуй!» — кричали мы со всеми, когда в кино мелькали кадры кинохроники из Испании.
Юристы, медики, комиссариат полиции притаились. Запахло войной.
Поздно ночью, после митинга в зале Мютюалите, я провожал Тильду домой. Она была возбуждена, ее щеки горели.
Прощаясь, Тильда посмотрела мне прямо в глаза и спокойно сказала: «Я не Тильда, я — Наташа».
На крутой улочке Ялты, заселенной греками, — их дразнили «пиндосами», — в стареньком доме с верандой жил портной Аким Будянский. С женой-гречанкой. У них было семеро детей.