Подрастая, дочери портного сменили отчество «Акимовна» на более изысканное «Александровна». Сыновья остались «Акимовичами».
Кажется, кровь всех народов Юга и Востока смешалась в семье Будянских — шумной, по-южному беспечной, всегда готовой перессориться по пустякам и тут же помириться. Выражение «устроить греческий базарчик» до сих пор бытует в нашей семье. У Будянских из поколения в поколение кто-нибудь из детей рождался с необычными черными глазами — властными и дерзкими. Портной полушутя говорил, что его прапрабабушка согрешила с ханом бахчисарайским и с тех пор нет-нет да прорвется на свет божий ханская кровь.
В восемнадцатом году после грандиозного «греческого базарчика» дом портного опустел. Сыновья-подростки ушли в Красную Армию. Сверкнув черными глазами, гимназистка Шура объявила, что уходит с ними. Никто не посмел ее удержать.
«Шура-комсомолка», «Шура-шифровальщица». Ее давно уже нет, но и сейчас бывает, звонит телефон в нашей московской квартире, и старческий голос справляется о ее судьбе. Один из тех, кто знал ее на фронтах гражданской войны или в конспирации, вспомнил свою молодость. Незабытая, незабываемая Шура.
В течение долгих лет я ничего не знал о прошлом Александры Александровны, но с удивлением и легкой тревогой следил за взглядом ее черных глаз. Прямой, решительный, иногда вызывающий и дерзкий, он легко окрашивался иронией и презрением. Шура никогда не переставала оценивать людей по мерке своей бурной юности.
На другой окраине российской империи — в Прибалтике, — в Скулбергской волости на бедном хуторе батрачил Христиан Биркенфельд. За многие поколения тяжелого подневольного труда сложился характер Биркенфельдов — неторопливых тружеников, внешне сдержанных, в душе строптивых и своевольных, как все истинные латыши. Сохранилась семейная библия Биркенфельдов. Откройте ее. С обратной стороны обложки четким готическим шрифтом выписаны имена тех, кто родился в семье с начала девятнадцатого века. Имена выстроились аккуратным столбиком, торжественно! Авраам родил Исаака, Исаак — Иакова… В конце выцветшего списка имена: Ян, род. 1894 г. Кристина и Мильда.
Ян пошел учиться в учительскую семинарию в Вальмиера, вступил в марксистский кружок, стал революционером. Редактор партийной газеты, красный латышский стрелок, участник первой революции в Латвии и гражданской войны, Ян прошел большой и трудный путь. Он работал на революцию с тем упорным спокойствием, с которым его отец вспахивал и засевал скудную землю: после непогоды неизбежно настанет лето и взойдет урожай.
В Старой Риге, на площади у Даугавы, стоят плечом к плечу три латышских стрелка. Из гранита. Ян был похож на одного из них.
Вскоре Христиан Биркенфельд остался в полном одиночестве на своем отдаленном хуторе. Вслед за Яном ушли в революцию Мильда и Кристина. Старый Христиан детей не осуждал: считал, что если принято решение, то на всю жизнь.
О чем думал Христиан по вечерам, листая семейную библию? Гордился ли он тем, что Ян и Кристина были где-то там, в Советском Союзе? Или с горечью думал о Мильде, осужденной судом буржуазной Латвии на длительное тюремное заключение? Или просто скорбил, что список имен на обложке старой библии не будет продолжен?
Москва. Одна тысяча девятьсот двадцать шестой год.
С Яном Биркенфельдом и Шурой Будянской прощались товарищи, провожая их на Запад. Они ехали по партийному заданию.
С Яном и Шурой уезжала худенькая черноглазая девочка — четырехлетняя Наташа. Дочь Шуры от первого брака.
Несколько слов, «Я — не Тильда, я — Наташа», сказанных сорок пять лет назад, определили не только течение, но и суть дальнейшей жизни. Судьба иррациональна или кажется такой, потому что мы не можем или не желаем видеть те глубинные, часто неосознанные течения, которые определяют нашу судьбу.
Слова Тильды ошеломили меня. Точно земля зашаталась под ногами. Видимо, я уже любил эту странную черноглазую девочку, хотя и не сознавал этого в полной мере.
Спокойно. Спокойно. Прокрутим еще раз в памяти старую киноленту и попытаемся разобраться, понять. Только не сбиваться на сентиментальность, на «сюсюканье», как говорил отец.
Первая любовь — восторги, боль и ревность, ошеломляющее открытие души и тела любимого человека! Сейчас, в конце жизни, я не очень ценю все это. Все это не более чем буря в стакане воды.
Но вернемся к Парижу и вспомним, кем я был тогда. Любопытным гибридом французского начала с русским. Русская и французская струи долго не хотели смешиваться. Виною было болезненное честолюбие — характерная черта детей эмигрантов. Приведу маленькую деталь. В лицее, желая блеснуть литературными способностями, я как-то написал сочинение на тему «Ссора двух приятелей». Я взял и перевел на французский язык повесть Гоголя о ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, поместив действие в современную Францию. Учитель усомнился тогда в моем здравом уме, а товарищи долго смеялись над моим опусом. Это больно задело меня. В студенческие годы я чем-то напоминал пирог: русская начинка из Тургенева и Толстого с прочным внешним покрытием из французских классиков и современных писателей. Мои мечты о будущем были обычными мечтами моих сверстников: наука, врачебная карьера, интересная жизнь в кругу интеллигентных свободомыслящих людей. Комфорт, обеспеченность, широта взглядов.