И еще. Как странно он сидел, прикрыв глаза рукою и не проронив ни слова, когда мы были в зале Плейель на концерте Ансамбля песни и пляски Красной Армии — «хора Александрова», как говорили в Париже.
В то тревожное предвоенное время газеты были полны сенсаций: тайная отправка оружия в Испанию, террор «кагуляров» в Париже, проникновение «пятой колонны» Гитлера во Францию. Вспомнилось «дело Кутепова», «дело Саблина», таинственное исчезновение генерала-белогвардейца Миллера, слухи, которые ходили об исполнительнице народных песен Плевицкой.
Образ Франца Францевича не вязался с этими детективными историями. Я верил ему, ощущал его внутреннюю цельность и честность.
Хотя не все ли равно? Разве в этом дело?
Меня беспокоила Тильда. Что-то произошло с нею. Какая-то тень пробежала между нами.
Капля дождя упала за шиворот, я поежился и вдруг увидел Тильду. Она стояла рядом. Внимательно, испытующе смотрели на меня черные глаза из-под края фетровой шляпки.
— Пойдем.
Зимний велодром нас оглушил гулом толпы и сиянием огней. Светлыми конусами падает свет висячих ламп.
— Откройте границу! — скандирует толпа, заполнившая огромную овальную чашу велодрома.
Над эстрадой на фоне французских и испанских флагов крупные буквы: «No pasarán, y pasaremos».
У трибуны белая надпись на красной материи: «Лучше быть вдовой героя, чем женой труса». Гремит музыка.
— Пассионария! Пассионария! — несется вдруг со всех сторон. Люди подаются вперед.
На трибуне высокая женщина в черном. Ее грудной голос срывается от горечи и страстной надежды. Голос «оттуда». Голос погибших и сражающихся. Он не просит, он взывает.
— Берегитесь! Сегодня мы, завтра будет ваш черед!
Все встают. Звучит гимн Риего, потом «Интернационал». Я хотел взять руку Тильды, но она вся напряглась. Что с нею?
На обратном пути мы остановились на набережной Сены.
— Почему твой отец не хочет, чтобы ты ходила со мной на митинги?
Тильда отвернулась.
— Ну что случилось?
Тильда не отняла свою руку, но и не повернулась ко мне.
Когда я пришел домой, в разгаре был очередной «семейный скандальчик». «Отец загремел с Олимпа прямо на меня», — говорил потом Алька. Хотя виноват был он сам. Он попросил у отца увеличить карманные деньги. На «подружку»!
В буржуазных французских семьях считалось естественным, чтобы отец давал сыну-студенту деньги на «подружку». Но в нашей семье эти слова произвели впечатление разорвавшейся бомбы.
— Что?! — рявкнул отец, когда понял.
Отец бушевал. Мама молчала, бледная и отчужденная. Алька оправдывался, ссылался на физиологию. Кончилось тем, что Алька всхлипнул.
Наконец отец угомонился и тоже прослезился:
— И я был когда-то… молодым.
Алька с отцом обнялись.
Растроганный, с оттенком гордости за сына, отец решил увеличить Альке карманные деньги.
— Только смотри, — отец постучал пальцем по столу, — чтоб это не мешало учебе! Чтоб всегда была голова на плечах!
— Кто она? — сухо спросила мама.
— Маруся! — отвел отец этот неуместный вопрос и повернулся ко мне: — И тебе тоже?
Я пожал плечами и ушел к себе. До чего же они мне все надоели! Стали чужими.
Не зажигая лампы, я сидел за своим столом и думал о Тильде. Почему она отдаляется от меня?
Мамины руки легли мне на плечи.
— С тобой что-то неладно. Что с тобой?
Я не ответил.
Завершался тревожный 1937 год. Продолжал отбиваться Мадрид. В Испанию отправлялись добровольцы. В газетах писали о боях на гвадалахарском направлении. О гибели журналиста Деляпрэ.
Помню, мы шли в огромной толпе от площади Республики до Клиши, провожая катафалки с убитыми антифашистами. Стройная, элегантная Тильда шла рядом со мной, и казалось, все снова было в порядке, исчезло непонятное отчуждение, мучившее меня. Казалось, снова рядом со мной прежняя Тильда из Пуаньи, молча шагавшая по лесу, засунув кулачки в кармашки замшевой курточки.
Мы возвращались по набережным, перешли через старинный Новый мост на острове Ситэ и за памятником Генриху IV свернули в маленький сквер, выступавший в виде мыса между рукавами Сены.
Я расстелил плащ, и мы сели на плоские камни набережной. Под ногами журчала вода. По ту сторону реки справа и слева сверкали набережные. Пробегали огоньки автомашин. На мостах, перекинутых через Сену, горели цепочки фонарей.