«Zut!» — ругаюсь мысленно по-французски, надо было назвать Рафаэля или Тициана.
Но отец и брат уже бросились в лобовую атаку.
— Барчук! Сыт, одет, на машине катается. И еще отца учит! Леонардо… Ты сперва займи место среди людей, молокосос!
— Да он мадонны да Винчи не отличит от мадонны… мадонны… от другой мадонны, если надписи на картине не будет! — язвительно смеется Алька.
— Мадоннами сыт не будешь и из идеалов штанов не сошьешь. Место в жизни завоевывают трудом. Как Форд… Будешь богат, так и умен, и образован будешь. А пока нечего задаваться, когда на тебе папкины штаны.
— Да нельзя все сводить к штанам!
— Но и без штанов нельзя! — рубит отец. — Полиция заберет!
Алька и мама смеются.
Вскипев, я говорю первое, что приходит в голову. Лишь бы задеть торжествующего отца.
— С твоим Фордом и вообще с капитализмом будет скоро покончено. Не будет ни богатых, ни бедных!
Наступает пауза.
— Кто не был социалистом в молодости — у того нет сердца, — медленно говорит отец. А потом взрывается: — А ты просто дурак!
Он встает из-за стола, и мы расходимся, не закончив завтрака.
Поджидая Альку, останавливаюсь в передней перед зеркалом.
«Не может не унизить! Штаны? Да не нужны мне твои штаны. Место в жизни? Да займу я свое место. Но хвастать наперед — это пошло, понимаете, пошло! Точно торгаши подсчитывают свои будущие барыши!»
Смотрю на себя в зеркало и вдруг замечаю, что я выпучил глаза, надул щеки и вызывающе вздернул верхнюю губу. Точь-в-точь как отец, когда он в сердцах поводит своими кошачьими усами. Мне становится смешно и досадно. Стараюсь придать более интеллигентное выражение своему широкому, простоватому лицу. Привычным жестом прижимаю ладонью волосы. Они топорщатся на макушке непослушным завитком, Сую руки в карманы брюк, покачиваюсь с каблуков на носки и критически рассматриваю свой неизменный серый немнущийся костюм английского покроя, белую рубашку с мягким свободным воротником, шотландский галстук пастельных тонов и полуспортивные туфли.
«Ничего лишнего, — думаю удовлетворенно. — Все предельно скромно. Собственно говоря, мне очень мало надо в жизни. Самый минимум».
Я чувствую себя почти Диогеном.
«Туфли пыльные и не по моде? Плевать мне на это. Мой стиль — в отсутствии стиля. А это тоже стиль!»
На кухне отец сердито гремит посудой.
«Про капитализм я вставил удачно. Так ему и надо».
Тут я замечаю, что мама наблюдает за мной через приоткрытую дверь врачебного кабинета.
— Тод, ты это серьезно… про искусство? Про социализм?
Сдерживаю улыбку.
— Ну и слава богу! Но зачем ты расстраиваешь отца?
Тут открывается дверь кухни и высовывается рука отца с помойным ведром.
— Вынеси ведро, Леонардо…
— Ты на автобусе? — спрашиваю Альку, выходя с ним из дому.
— Нет. Метро идет скорее. Одна пересадка.
Переходим на французский и подтруниваем над отцом. Надоел он со своими нравоучениями.
Алька вдруг смотрит на меня с еле заметной улыбкой в глазах и серьезно говорит, указывая на тележки marchands des quatre saisons[4] у тротуара:
— Вот это фрукты!
— А арбузы? — отвечаю я по-русски, передразнивая отца. — Вот такие! — показываю руками. — Нажмешь, он трещит. Нож воткнешь — треснет! Мякоть красная, покрытая инеем!
Мы с трудом сдерживаем смех. Легендарные, мифические волжские арбузы! О них мы мечтали в раннем детстве, когда слово отца было еще непререкаемо. Но арбузные сказки отца развеялись, когда мы попробовали арбузы на юге Франции — чуть сладковатые, водянистые. Авторитету отца был нанесен первый удар.
— Салат, помидоры, андив, спаржа… — перечисляет Алька по-французски.
— А русский огурец? — продолжаю я игру. — Сорвешь, разрежешь, посолишь. Он так и хрустит во рту!
Мы смеемся. Купив дачу, отец тут же засадил весь участок огурцами. А потом развозил их по знакомым. И съесть урожай мы не могли, и выбросить было жалко. А соленые огурцы мы с братом есть не стали. Что за дикость — солить огурцы!
— Во Франции чудесные вина, — настаивает брат.
— А хлебный квас?
Снова смеемся. В погребе на даче по ночам рвались бутылки с квасом, когда отец клал слишком много изюма.
— Слушай, — вдруг говорит Алька другим тоном, прерывая игру, — говорят, студенты разнесли вчера газетные киоски и скамейки на площади Оперы. Это правда?
Киваю.
— Ты там был? — спрашивает Алька с завистью.
Не отвечаю. Рано ему вмешиваться в наши студенческие дела.