Прощанье было торопливым, точно мы расставались совсем ненадолго.
Надев фетровую шляпку и натянув перчатки, Тильда остановилась на пороге, оглядела «нашу» комнатку и упавшим голосом сказала:
— Если бы только у меня был ребенок от тебя. Чтобы не быть совсем одной…
За окном сверкают огни Москвы. Наташа спит. Сейчас допишу о том, как мы расстались, и покурю перед сном.
Ты всегда была умнее, тоньше, мужественнее меня. Ты чувствовала и понимала больше. Прости меня за то, что я не был тогда мужчиной. Что не мог взять тебя в свои лапы и понести нехоженой дорогой по целине, навстречу надвигавшейся буре.
Может ли быть бо́льшая вина для мужчины, чем не быть мужчиной в эти минуты?
С Францем Францевичем я простился холодно. Он отнял у меня Тильду.
— Как думаете жить дальше? — спросил он.
Я пожал плечами. Между нами мелькнула враждебность.
— Ничего, забудете. Станете врачом, женитесь. У вас будет обеспеченная, спокойная жизнь. А это, — он кивнул на значок на отвороте моего пиджака и слегка усмехнулся, — это тоже забудется…
Таким холодным я его еще не знал. Прощаясь, Августа Карловна почти не обратила на меня внимания.
Мы прошли с Тильдой в конец перрона. Мы ощущали взгляд Франца Францевича и чуть отодвинулись друг от друга.
— En voiture, en voiture. — Занимайте места, — неслось вдоль поезда.
— Напиши, чтоб я знал, кто ты и как тебя найти.
Тильда не ответила.
— Постой, надо присесть на дорогу.
Скамеек нет. Тяну Тильду к краю перрона, мы сели прямо на перрон, свесив ноги к рельсам, убегавшим вдаль.
Скорее в вагон.
На подножке вагона Тильда обернулась, вскинула голову. Она смотрела вдаль широко открытыми глазами и уже была где-то там, далеко, за пределами моего мира.
Через неделю я получил посылку с кожаным бумажником. Я догадался, что это от Августы Карловны: ироническое напутствие в спокойную, обеспеченную жизнь. В сердцах я бросил бумажник в Сену.
Прошли недели, месяцы. От Тильды ни телеграммы, ни открытки, ни письма.
Я понял, что их никогда не будет.
Нить Ариадны к Тильде — Наташе оборвалась в самом начале.
В ПОИСКАХ ПУТИ
Не обедаю я больше со студентами-медиками. Их беспечность раздражает меня.
Порвал я и с кружком «рыцарей точных наук». Не тянет сидеть за столиком кафе и слушать умные рассуждения самовлюбленных кандидатов в Эйнштейны и Пастеры.
Душно мне. И дома душно. И в Пуаньи душно.
Холодной тоской тянет от леса, точно сквозняком из погреба. Каким наивным дурачком я был, когда бродил по дорожкам, о чем-то мечтал! Обманул лес.
— Обманула и она. Так и не написала ни слова.
По вечерам я часто сижу за крайним столиком кафе «Капуляд» и смотрю на толпу. Один с Латинским кварталом. Только он понимает меня и сочувствует, шумит тысячью голосов.
К столику подсаживается Анри.
— Что, бросила тебя? Не написала?
Я покачал головой. Анри спросил:
— Где она теперь? В Америке? Ну и шут с ней. Будь мужчиной.
Я отвернулся, Анри сочувственно тронул меня за плечо.
— Пойми, старик, мы любим не женщину, а свою мечту. Женщина — предлог. Ну, случайное воплощение мечты. Случайное, понимаешь? Не та, так эта. Конечно, ты скажешь — единственная… Сам разукрасил, нарядил в свою мечту, вот и стала единственной…
Анри сунул руки в карманы брюк, вытянул ноги.
Мимо террасы по бульвару проходит колонна бастующих рабочих. В толпе зевак на тротуаре одни одобрительно машут, другие враждебно посмеиваются.
Вытянув вперед свой гасконский нос, Анри вслушивается в голоса и всматривается в лица.
— Бараны! — говорит рядом с нами приличный господин. — Не люди, а стадо баранов!
Анри поворачивается к нему:
— Мсье, если вы — человек, а они — бараны, то сочту для себя честью быть бараном.
Анри берет меня под руку.
— Пошли, здесь затхлый воздух.
Мы покинули террасу кафе и зашагали с колонной.
— Анри, я им завидую.
— Возьми у меня изложение «Капитала», — предлагает Анри. — Полезно, но сложновато. И «последней новинкой» не назовешь.
События нарастают. Война в Испании принимает все более жесткий характер, речи фюрера и дуче дышат безумием, над Чехословакией нависла угроза вторжения, во Франции разгорается социальный конфликт: рабочие решительно отказались отступить перед угрозами правительства Даладье, а крайне правые бросили открытый вызов народу — «кагуляры» перешли к террору.