Он с ней поссорился в первый же день, как прибыл в палату со своей писаниной и бутылкой «Цимлянского». Эту бутылку подарил ему кто-то из советских людей, посетивших США в конце войны. С тех пор отец не расставался со своим «Цимлянским». «Выпьем с сыном, когда встретимся», — говорил он.
Бутылку у старика отбирали, прятали в шкаф. Но он снова ее ставил на подоконник и часами смотрел на отблеск солнца в темном стекле. И «кикимора» уступила.
Умирал отец долго и мучительно. Он диктовал матери свои пьесы, требовал от нее обещания, что она вернется на Родину, просил положить простой камень на могилу и ждал, ждал письма от «своего русского сына». Но были тяжелые годы «холодной войны», и я не писал.
Отец распорядился вылить «Цимлянское» на могилу после похорон. «Может, сын навестит меня»; он сам выбрал попа, который будет служить панихиду: «Этот, по крайней мере, не предатель», завещал свою логарифмическую линейку «русским» внукам. Потом простился с Алькой, мамой, «американскими внуками» и умер.
Вскоре над его могилой, политой «Цимлянским», в Лэквуде, близ Нью-Йорка, прочертил небо росписью русского технического гения полет первого спутника Земли.
ПОСЛЕСЛОВИЕ К РАССКАЗУ О ПАРИЖЕ
О Париже я написал, вероятно, излишне подробно. Это потому, что нахлынули воспоминания. А они конкретны и личны.
Латинский квартал, о котором я рассказал, давно ушел в прошлое. Исчез предвоенный Париж… Я описал жизнь студенческой богемы в Латинском квартале моей юности. Состоятельные круги буржуазии, посылавшие своих детей в Латинский квартал, считали себя хранителями традиций Европы и созидателями будущего.
И все же даже в те далекие годы среди массы благонамеренного студенчества имелась неспокойная, бунтарски настроенная прослойка. Родилась потребность осмыслить события, найти свое место в приближающемся столкновении. Друзья из кружка Клода Бернара готовились к борьбе, хотя и не очень знали за что и как. Многие из них погибли.
С тех пор прошло много лет. Мне приходится бывать в разных странах, и я внимательно присматриваюсь к учащейся молодежи наших дней. Конечно, все изменилось. Другие нравы, другие заботы. Будущее омрачено призраком безработицы. Культурные и этические основы общества поколеблены. Все в движении, и над Европой, превратившейся в небольшой островок средь бурного мира, лежат зловещие тени ядерных ракет.
Волнуется, бурлит молодежь. Среди студентов и Парижа, и Копенгагена, и других городов мне кажется, что я узнаю своих бывших друзей. Как будто те небольшие группы, к одной из которых я когда-то принадлежал, так разрослись, что охватили почти все студенчество, во всех странах мира. Неспокойная, ищущая молодежь, разве это не предвестник грядущих перемен?
В истории, которую я рассказываю, много необычного. Каждая жизнь неповторима, как неповторима каждая эпоха в развитии человечества. Мои студенческие годы совпали с затишьем перед бурей.
Беспомощным щенком стоял я у края пропасти и был свидетелем крушения. И многое увидел, и многое понял.
Ну вот, кажется, все о Париже, о семье, о далеких студенческих годах. Остановимся, подумаем.
За окном сверкают огни Москвы. В комнате тихо и спокойно. Отблеск настольной лампы лежит на окружающих предметах, родных и близких. Невидимые теплые нити тянутся к ним в полутьме.
Вот латышское покрывало на диване у письменного стола. Вот подарки друзей военных лет. Вот рисунки из Ханоя и Хошимина, привезенные в годы вьетнамской войны. Вот портрет Че Гевары. Вспомнились глаза Фиделя и пожатие его теплой широкой руки. Вот безделушки из Африки. А это что?
Да, конечно, это Мадагаскар. Пор-Берже… встреча с бывшим гестаповцем.. Я забыл о нем, увлекся воспоминаниями. А ведь именно его слова побудили сидеть по ночам над этой рукописью.
Я был проездом в Пор-Берже на севере Мадагаскара. В гостинице за столом случайно встретились четверо мужчин: выходец из Эльзаса, итальянец, мой друг-москвич и я. Вспомнили войну. Эльзасец был во время войны сотрудником гестапо в Праге, итальянец сражался в дивизии Муссолини.
Бывший гестаповец заложил руки за спину и сказал:
— Война не закончена. Основное — впереди.
Спокойно!
СТАРИК
ДАУГАВПИЛССКАЯ КРЕПОСТЬ
Двенадцатый Баусский пехотный полк латвийской буржуазной армии расквартирован в Даугавпилсской крепости. В старой крепости тишина. Мы дежурим, Озолин и я. Устроившись на табуретках перед открытой дверцей большой круглой печи, мы смотрим на горящие поленья и молчим. Расстегнув ворот френча и сняв нелепый шлем в форме горшка, провожу машинально рукой по стриженной под нулевку голове и оглядываюсь. На заиндевевших стеклах окон коридора искрами вспыхивают отблески огня, горящего в печи. На стене большой портрет его превосходительства президента Латвии господина Ульманиса. Выпяченная грудь разукрашена лентой, звездами, орденами. Лоснится самодовольное, тупое лицо мелкого лавочника.