— Здесь из тебя человека сделают. Солдата!
Иронически смотрю в мутные глаза. Милгравис взрывается:
— Стоять смирно! Здесь тебе не балаган, не Народный фронт!
Он резко встает и идет к выходу. Поскрипывают офицерские сапоги.
— Финляндию предали и нас предадут. Французы не солдаты, а бабье, прогнившие политиканы. Не то что немцы! — бросает Милгравис на ходу. Калван кивает.
Обернувшись в дверях, командир роты и фельдфебель презрительно разглядывают нас: хороши солдаты — бродяга и беглый студент!
Хлопает дверь.
Старик просовывает метлу в ручку двери. Одну шинель мы расстилаем на столе, другой укрываемся и засыпаем сном праведников. Начхать на нее, на солдатскую доблесть!
В полку ко мне относились по-разному. Стрелки посматривали на меня с улыбкой, но дружелюбно. Им понравилось, что я отказался перейти в медчасть санитаром. Унтера, фельдфебель и младшие офицеры презирали «студентика» и «политикана». Полковник приглядывался к «белой вороне», залетевшей из Латинского квартала в Даугавпилсскую крепость. Полковник говорил по-русски и немного по-французски, раза два он беседовал со мной и однажды пригласил к себе. Я пожаловался, что Калван отнял у меня книги, привезенные из Парижа. Полковник рассмеялся, хлопнул себя по ляжке.
— Ладно, читайте. Калван и французские романы. Умора… Только помните, что без таких, как Калван, вся ваша французская культура — пфюит… Калван груб и глуп, но он солдат. А сейчас не время играть в демократию. Ваш Народный фронт чуть не погубил Францию.
Я не удержался:
— Почему?
— Как почему? Пустая болтовня! Кому это нужно?
— Народу.
Полковник побагровел.
— Народ? Все и никто. Ширма для демагогов. Дай им волю, они развалят общество.
Поколебавшись, я спросил:
— А если оно несправедливо?
— Исправляйте, улучшайте. Но не трогайте основ.
Полковник с любопытством разглядывал меня. Видимо, он впервые говорил на эту тему с подчиненным. Да еще солдатом.
Он прошелся по комнате. Что-то тревожило его.
— Все это мы знаем по восемнадцатому году. Тогда мы вовремя остановили заразу. Народ понял, что, если он послушает демагогов, он все потеряет.
— Что?
— Да то, что у него есть. Собственность. То, что копили для нас отцы, что мы передадим детям.
— Разве в этом дело?
— В этом!
Полковник сдержал себя, стал втолковывать как неразумному ребенку:
— Вы послушайте, что он говорит, ваш народ. Мои деньги, мой дом, моя семья, моя земля. Мой, моя, мое! Это основа основ. Разве непонятно?
Я пытался что-то возразить. Полковник отрезал:
— Хватит! Никто никогда не изменит природу человека.
Я промолчал. Полковник успокоился, добавил:
— В чем сила Гитлера? В том, что он вдалбливает: мой дом, мой немецкий народ, мой фюрер. Пора всей Европе понять эти простые истины и объединиться.
Полковник подошел к карте на стене. Черной штриховкой и жирными стрелами был обозначен захват Австрии, Чехословакии, Албании, Польши. Зловеще расползлась черная штриховка по карте, покрыв весь центр Европы, перекинувшись на Финляндию.
Но не это тревожило полковника.
— Прибалтика — форпост Европы, — веско сказал он, — санитарный кордон от большевизма.
И, понизив голос:
— А они там, на Западе, грызутся между собой. Опасно все это. Опасно.
Мимолетное знакомство с полковником облегчило мою службу в полку. Фельдфебель махнул рукой на меня и назначил бессменным дежурным по чистке картофеля на кухне. С паршивой овцы хоть шерсти клок.
Моим другом стал Старик. Из него тоже не получился «бравый солдат, преданный президенту Ульманису». Ночные дежурства по роте у открытой дверки круглой печки были единственной отдушиной в нестерпимо затхлой атмосфере армии.
Прежде чем продолжить рассказ о Старике, нужно навести порядок на моем письменном столе. Стол завален ворохом исписанных листов. О Бельгии, Голландии, Дании, Швеции, которые я посетил по пути из Парижа в Ригу, о довоенной Латвии и о Даугавпилсской крепости.
Раньше мне это казалось интересным. Сейчас, перечитывая в сотый раз, вижу, что это ненужная чепуха. В корзину.
Значимость отдельных отрезков прожитой жизни измеряется числом страниц, которые оставляешь, когда в конце жизни критически оцениваешь пройденный путь. Восемь страничек об этом периоде моей жизни — более чем достаточно. По существу, не о чем писать. Как только студент оторвался от Латинского квартала, бурлящего и неугомонного, и попал в сонную старую крепость на берегах Даугавы, то сразу выяснилось, что мыслить самостоятельно он не умеет.