Приезд медсанчасти был одной из сенсаций. А их было так много в это шальное лето сорокового года!
Шутка сказать! Митинги, собрания, шествия, горячие речи о праве на учебу, отдых и труд, о земельной реформе, о народной власти. По вечерам бесплатные концерты частей Красной Армии и показ кинокартин «Путевка в жизнь», «Чапаев», «Максим», «Истребители», «Три подруги», «Депутат Балтики», «Человек с ружьем», «Танкисты», «Веселые ребята»… Сколько картин просмотрели тогда екабпилчане! За месяц больше, чем за всю свою жизнь. А тут еще бесплатные больницы, библиотеки, школы, выборы в ближайшем будущем!
Что касается торгового мирка Екабпилса, то он переживал настоящий деловой бум! Что-то вроде «золотой лихорадки», охватившей в свое время знаменитый Даусон в далеком Клондайке. Подумать только! Лавочники с суточным оборотом в два-три куска мыла, дюжину пуговиц и пару катушек увеличили свои обороты в десятки и сотни раз! Русские все скупали не торгуясь. Цены росли как на дрожжах. Лавки были открыты с раннего утра до поздней ночи — торговля шла при керосиновых лампах и свечах, только одно тревожило коммерсантов: «А вдруг будет обмен денег и национализация торговли?»
И ко всему этому слухи. Противоречивые, тревожные, нелепые. Они зарождались и ползли по городу под покровом ночи, как только смолкали аплодисменты на концертах, гас свет кинопередвижек и пустели залы собраний. Открыли детские ясли — пополз слух, что детей заберут насильно; вышло постановление об отмене крестьянских долгов — и стали передавать по секрету: «Долги-то отменили, а землю и скот заберут».
Волновались екабпилчане, гадали: «Что дальше?» Батраки, рабочие и крестьяне-батраки твердо верили: будет лучше. Ведь хуже-то быть не могло! Торговцы и мелкие служащие колебались: может, и лучше, кто знает? Хозяева и горожане побогаче отмалчивались.
И в нашей солдатской жизни произошли удивительные перемены. Армия Ульманиса психологически распалась. Легко и как-то незаметно, точно умерла своей естественной смертью. К удовольствию солдат и большинства населения. Правда, офицеры еще собирались и шептались по вечерам, часть сержантов еще пьянствовала с горя и куражилась, но это никого не тревожило. Достаточно было появиться кому-нибудь из солдатского комитета полка, чтоб сынки айзсаргов смолкли и разошлись.
Уехали офицеры-немцы, служившие в армии Ульманиса. Они получили право на репатриацию и поспешили в «третий рейх», чтоб предоставить в распоряжение фюрера свои связи среди местного населения и свое превосходное знание Прибалтики.
Уехал один из высших офицеров нашей дивизии. Перед отъездом он пришел проститься с полком.
Деревянным шагом, с брезгливой усмешкой на тонких губах, он шел вдоль строя. Полковник Зенин сказал ему что-то. Офицер приостановился, из-под лохматых бровей ощупал взглядом мое лицо, запоминая.
Я выпрямился, не отвел глаз. Недоброе предчувствие мелькнуло в душе.
— Напрасно их выпустили, — шепнул Старик.
Армию Ульманиса переименовали в Латвийскую народную армию. Внешне мало что изменилось, но нам стали давать белый хлеб. Поэтому мы прозвали народную армию «булочкой». При «булочке» создали политуправление, и к нам однажды прибыл начальник этого политуправления. Симпатичный, обходительный, в новенькой форме, ои говорил негромко, подавал солдатам руку и представлялся: «Бруно Калнинш».
Он коротко выступил перед полком, осудил Ульманиса, призвал к порядку, демократии и социализму, упомянул о своих заслугах и длительной эмиграции в Швеции, пообещал восстановить дисциплину и ввести в армии новые порядки. После собрания пожелал побеседовать со мной.
— Мне говорили о вас как о человеке культурном, прогрессивном, с Запада. Сейчас очень нужны такие люди. По милости Ульманиса их почти не осталось в Латвии.
Начальник политуправления понизил голос:
— Надо взять в руки развитие событий, восстановить демократию и свободу личности. Иначе Латвию захлестнет мутная волна снизу. Я социалист и ценю советских людей, но их диктаторские замашки чужды нашему народу. И опасны…
Я отвернулся. Бруно Калнинш сухо попрощался.
Вскоре мы узнали, что начальника политуправления уволили, а само политуправление упразднили. Честно говоря, нам это было безразлично. Нас интересовали порядки в роге, а не где-то в верхах. А в роте была полная свобода: занятия были отменены с согласия полкового комитета, вечера мы проводили на митингах или в кино. Кружок наш собирался открыто. Мой авторитет в роте никем не оспаривался. Солдаты охотно слушали про революцию, индустриализацию, развитие науки и культуры. Даже про любовь. Но когда я пытался рассказать об обществе изобилия, обществе «по потребностям», они хмурились, им становилось неловко за меня.