— Так что ж, я тебе горки насыпать буду? Учись!
Черемисин слюнявит кончик карандаша и ставит галочку против моей фамилии.
Первые километры прохожу бодро, потом начинаю выдыхаться. Белье прилипло к телу и собралось складками, левая портянка сбилась комом и натирает ногу. К черту этот нелепый бег по ровному полю! Резко сбавляю темп и иду дальше потихоньку.
У финиша меня ждет политрук. Он взбешен.
— Да ты что, издеваешься? Я те покажу, как прохлаждаться, пентюх!
«Пентюх»?
— Товарищ старший политрук, все дело в энергии. В тканях окисляются углеводы, и энергия накапливается в упорядоченных биохимических структурах…
Взглянув на Черемисина, смолкаю. Политрук отвел руки за спину. Потом резко повернулся и ушел, не сказав ни слова.
— Ты поосторожней, — шепнул Старик.
За обедом подошел политрук и приказал выдать мне вторую порцию каши с подсолнечным маслом.
— В каше много энергии?
Он спросил это так, что никто не улыбнулся.
С того дня я ежедневно ем по две порции каши. Черемисин стоит рядом. Мы оба молчим.
Кончилось тем, что я сдал зачет по лыжам. Уж очень опротивела пшенная каша.
Но споры с политруком не прекратились.
Я был одним из немногих в нашей роте, которые говорили по-русски. А Черемисину нужен был собеседник; политрук не мог не спорить. Я тоже. Порой между нами возникали конфликты, и довольно острые, как в случае с мюзик-холлом.
Под Новый год я взялся поставить самодеятельный спектакль на сцене полкового клуба. Что-то вроде ревю из мюзик-холла. Политрук, видимо, не понял, потому что сказал тогда: «Ладно, ревю так ревю. Пусть будет национальным по форме. Но чтоб содержание было социалистическим. Понятно?» Джаз, световые эффекты и пляска полураздетых размалеванных ребят произвели сильное впечатление на публику, но Черемисин накинулся на меня: «Спектакль должен воспитывать! А ты что? Балаган устроил?»
Несмотря на неудачный опыт с новогодним ревю, политрук не отстранил меня от самодеятельности. Он даже разрешил проводить беседы на общеобразовательные темы и приходил поспорить. Его замечания были порой наивными, о леонардовской Джоконде он спросил, кем она была: крестьянкой или помещицей? А о Галилее и Джордано Бруно заявил: «Настоящие коммунисты! Только тогда об этом еще не знали. И они сами не знали».
Сейчас я думаю, что дело было не только в том, что я говорил по-русски. Черемисин присматривался ко мне как к типичному «интеллигенту» с Запада, из буржуазной Европы, охваченной пламенем войны. Черемисин знал, что ему предстоит столкнуться с этим миром — враждебным, незнакомым. Он старался понять, приготовиться.
Личной жизни у политрука не было. Весь день от утра до поздней ночи он проводил в казарме или в городе. Приосанившись, одернув шинель, он ходил по улицам и приглядывался к жизни первого буржуазного города, который ему довелось увидеть. Мягко ступали хромовые сапожки, и беспокойно вертелся по сторонам черный чуб, выбившись из-под сдвинутой на затылок фуражки.
Что искал политрук? Буржуазный мир, знакомый ему по кинокартинам о дореволюционной России? Но не было в Руйена ни общежитий-трущоб для пролетариата, ни фабрик, ни дворцов капиталистов, ни угарных кабаков с толстопузыми купчинами. Тихий городок дремал в самодовольном уюте мелкого мещанства. Осторожного, себе на уме. Готовый ответить на любой вызов, ходил по улицам политрук и приглядывался. Он знал, что противник где-то здесь, за цветастыми занавесочками окон, но не мог ни угадать, ни понять его.
В роте политрук проводил политинформации, ходил на занятия, беседовал. Но в основном усилия политрука разбивались, как о глухую стену, о непреодолимое препятствие: он не знал языка и плохо понимал психологию латышей. Молчаливая сдержанность наших ребят ставила его в тупик. А разговоры через переводчика не способствовали сближению.
Готовый к борьбе, политрук просто не знал, с кем и как бороться. А война приближалась. Времени оставалось все меньше.
Пришла весна сорок первого года. Снега потемнели, крыши и заборы стали подсыхать. На улицах появились подводы крестьян с ближайших хуторов.
Приближались выборы. Первые выборы в Советской Латвии.
На воскресенье был назначен предвыборный митинг. Политрук пригласил Старика и меня к себе домой.
Подходим к дому, где живут советские командиры, и в нерешительности останавливаемся у крыльца. Присев на корточки, политрук возится со своим велосипедом.
— Заходите, заходите! Берите ключ, входите в комнату. Третья дверь направо. Я сейчас. — И Черемисин продолжает натягивать цепь.