— Жена и дети остались там. Я опоздал.
Опоздал? не сумел? не решился? Верит ли он, что, пока он несет камень, его близкие будут живы? Или хочет искупить свою вину? Вскоре, в последний раз грустно и покорно взглянув на нас, он исчез позади в клубах пыли.
Дорога ведет через знакомые хутора и поселки. Но теперь они точно вымерли. Никто не встречает нас с хлебом и кувшинами с молоком. Да оно так и лучше. Стыдно смотреть людям в глаза. Солдаты-латыши бросают своих на милость врага, бегут без единого выстрела!
Иногда к нам подбегают мальчишки, рассказывают, что в ближайшем лесу засели фашистские парашютисты или вооруженные айзсарги. Но мы не останавливаемся.
Только когда совсем близко, за ельником, раздался женский крик, мы не выдержали и бросились туда. На лесной поляне стоял сарайчик. Мы не успели подойти, как дверь сарайчика открылась рывком и выбежала девушка с револьвером в руке. Из чащи захлопали выстрелы. Девушка упала, хотела подняться и упала вновь. Мы бросились к ней, выстрелы мгновенно смолкли. Темные волосы закрывали бледное лицо, на вышитой блузке алел комсомольский значок.
— Студент?
— Поздно. Убили.
— Негодяи! — выругался Аболс и выстрелил наугад. Лес молчал. Иногда к нашей колонне пристраиваются невесть откуда взявшиеся люди и шепчут: «Бейте своих комиссаров, ребята, и айда к нам». Но чуть щелкнет затвор, и они исчезают в кустах.
А по горизонту перекатывается гул артиллерийской стрельбы. Он то нарастает и приближается, то стихает, и тогда слышится пулеметная и ружейная перестрелка. Где фронт? Никто толком не знает. Фронт накатился на нас сзади точно волна и ушел вперед.
Нас обгоняют грузовики, изрешеченные пулями, ощетинившиеся автоматами. Опаленные в бою красноармейцы с удивлением глядят на латышских солдат, шагающих строем, и кричат нам, что сзади фашисты, что мы на ничейной земле.
Солдаты хмуро молчат. Ничейной? Почему ничейной? Это их родная латышская земля. И, точно чувствуя это, никто не трогает нас.
Но с едой все труднее. Приходится заходить в отдаленные хутора. Как-то мы пошли за едой вчетвером: Старик, Крумин, Аболс и я.
В комнате играло радио, пахло едой, за столом сидело человек шесть. Хозяин подвинул блюдо, и мы накинулись на еду.
Вдруг музыкальная передача прервалась, и зазвучал гимн Ульманиса, потом молитва: «Господь бог — наша неприступная твердыня…» Мы переглянулись.
— Оставайтесь с нами, ребята, — предложил хозяин. — Ваши винтовки пригодятся.
— Оставайтесь, сыночки, — залепетала хозяйка, — пока вас немцы не перебили.
Крумин встал:
— Спасибо за еду. Мы пошли.
— Вы что, не латыши?
А радиоприемник нашептывает: «Коммунисты надругались над нашей отчизной, расстреляли наших людей, загнали крестьян в колхозы…»
Выругавшись, Крумин вырвал вилку приемника.
— Пошли!
Аболс медленно встал, оперся руками о край стола.
— Не командуй, комитетчик!
Люди за столом поднялись. Молча, с угрозой.
Тут я вспомнил, что винтовки остались в сенях. Только Старик взял винтовку с собой, и теперь все зависело от него. Он отступил на шаг и медленно снял винтовку с плеча.
— Пошли!
Поколебавшись, Аболс вышел с нами. Мы догнали роту и молча заняли свои места в строю.
Но даже на отдаленных хуторах не всегда удается поживиться. Часто приходится голодать.
Прошло еще несколько дней. Мы свернули с большой дороги и теперь идем проселочными путями. Ружейная перестрелка прекратилась, артиллерийская стрельба ушла за горизонт, к востоку. Мы в тылу врага. Все молчат, но каждый знает, что предстоит решающий разговор. Разговор начистоту.
— Бомбы! — крикнул Рекстин и бросился на землю.
Кто пригнулся, кто прыгнул в кювет. В замешательстве я поднял голову. Выстроившись цепочкой, звено серых самолетов повисло над дорогой. Что-то сверкнуло, и вдруг с грохотом и пламенем разорвались бомбы. Точно гигантская швейная машина прострочила нашу колонну.
Раненых мы отвезли на хутор, убитых похоронили. Потом молча столпились у свежих могил. В сумерках желтели бугры. Под ними лежали ребята, с которыми мы вместе стояли на вечерних поверках в коридоре старой крепости, вместе митинговали в лето хмельное, вместе «тянули резину» во времена «булочки».
Чуть в стороне, под таким же песчаным бугром, лежал наш ротный лейтенант Балодис. Тихий, малозаметный, он принял роту от лейтенанта Милгрависа, когда нас перевели в Красную Армию и прежнего ротного уволили. Мы любили Балодиса и считали его своим. Его неожиданная гибель потрясла наших солдат, точно оборвалась очень нужная живая нить.