— Все, — сказал Аболс, ни на кого не глядя и не повышая голоса. — С меня довольно.
Он прислонил винтовку к дереву и пошел назад, к Риге. Мы проводили его долгим взглядом.
— Ребята, это из-за них… — вдруг заговорил маленький Рекстин. — Они…
Рекстин вскинул винтовку и дернул затвор.
— Положи ружье, — сказал Крумин.
— Ты предатель! — кинулся Рекстин к нему. Крумин даже не поднял глаз. Никто не шевельнулся. Рекстин стал пятиться к кустам.
— Положи ружье, ну! — повторил Крумин.
Рекстин швырнул винтовку и прошипел:
— Я тебя прикончу, собака. Еще встретимся.
Крумин кивнул. В сумерках затрещали кусты.
— Теперь все, пошли, — предложил Крумин.
Но стрелки не двинулись.
— Пусть скажет сперва.
Тут же, у песчаных могил, политрук обратился к солдатам поредевшей роты. Переводил Старик. Никто не знал, что это последний разговор с политруком.
— Мы прошли тяжкий путь. Скоро граница. Есть приказ отпустить тех, кто не захочет покинуть Латвию. Они сдадут оружие. А мы будем драться. Победа будет нелегкой, но она придет.
Политрук взглянул на брошенные винтовки.
— Ушли? Хотят отсидеться дома? С бабами? Не выйдет!
Политрук перевел дыхание.
— Не выйдет. Поймите, или с нами, или с фашистами. Третьего пути нет!
Кто-то спросил:
— Почему нет с нами наших командиров?
Вспомнились Литенские лагеря и офицеры ульманисовской армии, переведенные с нами в Красную Армию.
Солдаты молча ждали ответа. Настало время говорить начистоту. Политрук молчал, потом решился.
— Нет тех, кто колебался, мог предать. Сейчас война!
— Почему не защищали Латвию?
— Латвия, — повторил Черемисин. Он понял вопрос по одному слову. — Не могли. Понимаете, не могли. Фашисты напали внезапно, но Москвы им не видать!
— Маскава… — протянул тот же голос. И на ломаном русском языке: — Мой дом Рига, не Маскава.
Политрук выпрямился.
— Я говорю «Москва» не потому, что там мой дом. Война с фашизмом — война за всех. Русских, латышей. Пощады не будет. Или они, или мы.
Он помолчал и добавил:
— С нами пролетариат всей Европы. И Германии тоже. Коммунизм непобедим.
Солдаты стояли молча, плотной стеной. Каждый принимал решение про себя. Лишь немногие ушли тогда из нашей шестой роты. Но как не хватало нескольких слов на родном латышском языке!
В предрассветной мгле проехали повозки. Гулко цокали копыта, тихо звенела сбруя. За повозками тронулись минометчики, потом пятая рота. Теперь пошли и мы.
Идем молча, прислушиваемся.
Вдруг выстрел. Я вздрогнул и втянул голову в плечи. Еще выстрел, еще и еще. Затарахтели автоматы, застучал пулемет. Продвигаемся вперед, настороженно вглядываемся в размытые очертания кустов.
— Ложись!
Ползет туман. Хлопают выстрелы. Прошло полчаса, час. Впереди на пригорке темнеет одинокий хутор. Далее, в ложбине, — Лиепна. Так сказал Старик. Он родом из этих мест.
Лежим цепью. Слева от меня Старик, справа — Черемисин. Он сильно изменился за последние дни. Внимательно, настороженно присматривается политрук к латышским ребятам. Однако лежать так бессмысленно. Скоро станет совсем светло, и тогда нас перебьют.
— Схожу в разведку, — предлагаю я политруку.
— Нет приказа.
На меня смотрят солдаты, кивают. Надо же выяснить, что там, на хуторе. Политрук — чужак, он не сможет поговорить с населением.
— Старик, пойдем.
Старик неловко встает. Черемисин побледнел, схватился за кобуру.
— Ложись, мать твою так-то!
Это еще что за тон? Что он себе позволяет?
— Пойдем, Старик.
Политрук судорожно глотнул, обернулся на солдат, сделал вид, что не видит.
Мы пошли.
Прервем рассказ, подумаем.
Под Лиепной я совершил тогда дикий, непростительный поступок. Ослушался командира. Да еще где? В бою!
Что толкнуло студента на действие, граничащее с преступлением?
Как оценить сейчас этот поступок?
Мы совершаем преступление вместе с теми, кто до этого определял наше сознание, отвечаем за свои поступки лично, оцениваем их ретроспективно вместе с теми, кто повлиял на нашу дальнейшую судьбу.
Студент хотел покрасоваться. Доказать себе и солдатам, что он может совершить подвиг. Но была и более глубокая причина: проявилось соперничество с политруком. Столкнулась психология Латинского квартала с психологией бывшего беспризорника, воспитанника советского военного училища. Один думал о подвиге, другой — о выполнении долга. Между студентом и политруком давно имелась какая-то внутренняя недоговоренность, которая превратилась в настороженность с началом войны. Политрук относился с полным доверием к Старику, но не ко мне. Я это чувствовал, и это раздражало меня. Ну что ж, подумал тогда я, докажу ему, что могу воевать не хуже его. Я обрадовался, что Старик пошел со мной.