А что пережил тогда Черемисин? Его, вероятно, не раз предупреждали, чтобы он не доверял студенту из Парижа, эмигрантскому сынку. А он не соглашался, защищал меня. Хоть и росла в нем внутренняя настороженность.
И тут, в первом же бою, я нарушил дисциплину, подорвал его авторитет в глазах наших ребят.
Пожалел ли тогда Черемисин о своей чрезмерной доверчивости? Усомнился ли он во мне? Мелькнула ли мысль, что я враг, обманувший его? Думаю, что да.
Иначе как объяснить, что политрук так обрадовался, когда много позже встретил меня в «голодном бараке» для смертников? И понял, что я эгоцентрический самодур, но не враг.
Много испытаний предстояло пройти рядом Черемисину и мне, прежде чем окончательно исчезла взаимная настороженность.
Но об этом — потом.
Мы шли молча, Старик и я. Выстрелы раздавались совсем рядом. Немного успокоившись, мы огляделись и укрылись в глубокой придорожной канаве. Дорога слегка спускалась вниз. Впереди темнел дом.
— Доползем до хутора, посмотрим и вернемся.
Старик взвалил на плечи старый ручной пулемет системы Луиса и пополз за мной.
Домик оказался пустым. Мы залезли на чердак, пробили ногами дранковую крышу и установили ручной пулемет.
Перед нами было поле. Слева шла песчаная дорога с высокими деревьями вдоль придорожной канавы. На дороге валялись разбитые повозки. Вдали виднелся перекресток дорог и крыши домов среди листвы. Справа темнела опушка леса. Оттуда стреляли.
Мы не успели понять, что происходит, как совсем рядом раздались шаги и голоса. Мы замерли.
— Здесь никого нет, — донеслось снизу.
«Свои», — мелькнуло в уме. Я спрыгнул во двор.
У коровника несколько человек с винтовками наготове. Раздался залп. Падаю навзничь и тут же вскакиваю на ноги.
— В своих стреляете!
С крыши спрыгивает Старик, прижимает платок к моей шее. Что, я ранен?
Выясняется, что на нас натолкнулся патруль, посланный в разведку. Дальше пойдем вместе.
Но залп, раздавшийся у коровника, привлек внимание. По домику стреляют со всех сторон. Пули шлепают по бревенчатым стенам. Пытаемся отбежать, но почти тут же что-то тяжелое бьет меня по спине, и я утыкаюсь носом в землю.
Прихожу в себя от нестерпимого жара — хутор пылает. Надо мной склонился испачканный грязью Старик. Он хватает меня под мышки и тащит. Все исчезает…
Весь день я пролежал на поле боя у Лиепны, то терял сознание, то приходил в себя и силился приподняться на руках. Бой разгорался: стреляли из леса, отвечали со стороны дороги. Вдоль опушки мелькали солдаты в серой форме. Немцы!
Несколько раз с криками «ура!» пробегали наши ребята. Один раз совсем близко. Я рванулся к ним и потерял сознание.
Когда я пришел в себя, солнце было уже высоко. Дрожала и тяжело ухала земля: по полю била артиллерия. Серые фигуры мелькали теперь и справа, вдоль опушки, и слева, у дороги. На поле стояли самоходные орудия с черными крестами на броне. Одно из них открыло огонь через холм, где еще дымились остатки сгоревшего дома, другие повернули влево через дорогу и скрылись в лесу. Там нарастала перестрелка.
Я попытался отползти от трупа, лежавшего ничком рядом со мной, и снова потерял сознание.
Очнулся я под вечер. Было тихо. Перед глазами колыхалась трава. Слегка тошнило, и я куда-то плыл вместе с травой. И земля плыла подо мной.
Вдруг раздался выстрел. Он отдался острой болью в раненом тазобедренном суставе. Я сжался, прислушиваясь. Где-то рядом взмолился слабый голос. Выстрел оборвал его.
Открываю глаза и смотрю на пыльные сапоги с широкими голенищами. В них заправлены серые штаны с безупречной складкой. Френч с накладными карманами, пояс с бляхой. И вдруг…
Нацелившись в мою переносицу, сверкает дуло автомата. Над ним холодные глаза. Вот в уголках глаз появились морщинки. Сейчас выстрел.
— Mensch, schieß nicht. Ich will leben! — Человек, не стреляй, я хочу жить! — закричал я шепотом.
Глаза дрогнули. Знакомые слова пробудили в них сознание.
— Коммунист?