Выпиваю залпом теплую жижицу. Потом запрокидываю голову и, похлопывая по дну миски, осторожно стряхиваю в рот шелуху и крупицы. Старик вылизывает миску. Голод стихает. Мы, лежим, прикрывшись матрацем, и переговариваемся.
— За что? — спрашиваю я, обращаясь не то к Старику, не то к себе самому. — Мы же не преступники.
Меня мучает сознание безысходности нашего положения.
— Хорошо. Я выступал на митингах. А тебя за что?
Старик взглянул на меня с упреком.
— Разве я говорил не так?
Я вспомнил выборы и волнение Старика на трибуне. Неужели это единственное выступление так много значит в его жизни? Мне стало неловко.
— Ты правильно говорил, Старик.
Он успокоился, натянул на себя матрац и добавил:
— Мы им сказали правду.
Я промолчал. И снова в душе поднялось мутное чувство обреченности: неужели убьют меня? Как нелепо и трагично! Я был помощником политрука. Но не официально, а так. Просто так.
Вспомнив политрука, я поежился и отвернулся к стене. Как бы угадывая мои мысли, Старик сказал:
— Студент, Черемисин жив. Его тяжело ранили, но он выжил. Он здесь, в бараке.
Пожимаю плечами. Когда политрука, заросшего, исхудалого, в гражданской одежде, втолкнули в барак, я сразу узнал его. И не подошел.
— Поговори с ним, Студент. Ему хуже, чем нам.
— А кто виноват? Призывал стоять насмерть. А сам?
— Он тоже человек.
— Нет — политрук!
Перевожу разговор на Латинский квартал, рассказываю Старику про Тильду. Старик слушает, улыбается.
Прошли недели. Положение стало трагичным. Хлеба ни разу не дали. Мы с трудом встаем за похлебкой.
Как-то ночью начальник караула решил позабавиться. Дверь барака неожиданно раскрылась, нас выгнали вон и повели к каменной стене.
Кружится голова. С вышек слепит свет прожекторов. Темной стеной стоит подразделение солдат.
— За враждебную «третьему рейху» деятельность… приговариваются к расстрелу…
Черемисин выпрямился, с вызовом подался вперед. Я прижался к Старику, судорожно схватил его руку. Стараюсь удержаться на ногах.
Я уже упоминал об этой глупой и трагической истории. Не стоит вспоминать детали.
Потом нас били прикладами, со смехом гнали обратно в барак.
— Они ушли, успокойся, — говорит Старик, натягивая на меня матрац из рогожи.
Понемногу становится легче. «А я держался ничего, — подумал я, подавив нервную дрожь, и попытался усмехнуться. — Для первого раза».
Хочу сказать об этом Старику, но он уже спит.
Неделя проходит за неделей. Чувство голода притупилось. Счет дням потерялся. Пробуждаюсь только от призывного постукивания черпака о пол. Раздача еды приобрела всеобъемлющее значение. Лишь бы хватило сил встать в ряд с миской в руках.
Сегодня двое не могли встать. Они протянули миски с нар.
— Bitte… Bitte… — Пожалуйста…
Унтер подумал, взял бачок и шагнул в барак. Он раздал каждому по черпаку. Остальное унес.
Первым умер пожилой человек в телогрейке. Потом стали умирать другие.
Однажды у моего уха раздался шепот. Чья-то рука осторожно трясла меня, задевая скрюченным пальцем.
— Слушай, ты говоришь по-немецки. Помоги мне. Я знаю коммунистов, политруков. Немцы выпустят нас, дадут хлеба. Половина тебе.
— Дерьмо!
А потом настала очередь Старика. Он быстро слабеет, говорит с трудом.
— Студент, я скоро умру. Когда найдешь ее, расскажи про меня. Ладно?
У Старика началось воспаление легких. Он бредит и задыхается, отворачивается от похлебки, которую я пытаюсь влить в его запекшийся рот. Когда еда пролилась на матрац, я заплакал. И услышал слабый шепот:
— Студент, они сильнее… но ничего… необязательно сейчас, как ты говорил… пусть потом…
Я не ответил. Когда рассвело, Старик был мертв.
О дальнейшем у меня осталось неясное воспоминание. Старик лежал рядом, твердый и холодный. Он кормил меня. Когда унтер подходил с бачком, я протягивал две миски, за себя и за Старика. Унтер давал по числу мисок.
Наступило состояние отрешенности и покоя. Родители, брат, друзья из Латинского квартала посещали меня. Я смотрел на них с любопытством. Они не волновали меня. Тильда стала бесконечно далекой.
Сегодня дали хлеб!
Тяжелый, липкий, как замазка, чудесный хлеб. Как долго заполняет он своей вязкой массой желудок и кишечник, вызывая ощущение блаженства!