Германия. С раннего детства мне были близки немецкая культура и немецкий народ. Сразу после русского я начал говорить на немецком языке. Это было в Берлине, и мне не было пяти лет. Требовательная и добрая фрау Гудер, которая ухаживала за нами, детьми, говорила с нами только по-немецки. Она пела нам «О, таненбаум, о, таненбаум…» и «Розляйн, розляйн, розляйн рот…» и угощала сладостями — вкус ее баумкухен помнится до сих пор. Фрау Гудер привязалась к брату Алику и ко мне, и, когда через год родители переехали из Берлина в Париж, она приехала к нам во Францию и еще какое-то время жила в нашей семье. Родителям было не до нас, детей, и, вероятно, тогда, в незнакомом большом городе, среди чужих людей, говоривших на непонятном французском языке, и родилась во мне привязанность к фрау Гудер и немецкому языку, который казался своим, родным в чужой среде.
В начальной школе пришлось перейти на французский. Когда нас с братом привели в школу и оставили одних, мы попытались заговорить с французским мальчиком наших лет. Но он не понимал ни по-русски, ни по-немецки, и, естественно, мы его поколотили. Потом собрался весь класс и дружно поколотил меня с братом за незнание французского языка. Это был первый урок французского, и мы быстро заговорили.
В средней школе я уже говорил только по-французски, но немецкий не забыл. У меня были немецкие книги, я любил немецкую музыку, особенно Шумана и Шуберта. Первый спектакль, глубоко взволновавший меня, был «Сказки Гофмана» Оффенбаха.
И в студенческие годы не оборвалась связь с немецкой культурой. Моими друзьями стали бежавшие из Германии Гитлера Мишель и особенно Роберт, сын писателя из Берлина. Они примкнули к группе «левых» студентов Сорбонны, в которую я входил. Война в Испании сплотила наш маленький разношерстный коллектив. Мы были против фашизма, но не отождествляли фашизм с немецким народом и немецкой культурой.
И вот в конце 1941 года я снова в Германии в качестве политического преступника, с солдатами Латышского корпуса Красной Армии.
О лагерях военнопленных и концлагерях «третьего рейха» написано много правдивых и страшных автобиографических рассказов. Моя задача не в том, чтобы поведать о личных переживаниях тех лет и добавить еще одну страницу к летописи ужасов, а в том, чтобы дать понять социальную обусловленность идеологического конфликта, доведенного до пароксизма на пятачке лагеря смерти. Для будущего важно вскрыть причины и объяснить, почему стала возможной трагедия, пережитая человечеством сорок лет тому назад.
Ужас в том, что преступления совершали не выродки и монстры, которых не так уж много, а обычные люди, как вы и я.
RICKETTSIA PROWAZEKII — АМПУЛА С ВОЗБУДИТЕЛЕМ СЫПНОГО ТИФА
В Пруссии, у местечка Гаммерштейн, спрятавшись за сосновым лесом, на песчаной поляне стояли деревянные бараки, обнесенные проволочными заграждениями. Сюда осенью сорок первого года пригоняли советских пленных.
После войны я посетил эти места. Гаммерштейн называется теперь по-польски Счерни. У дороги, по которой нас вели когда-то, среди сосен стоят надгробные памятники на могилах русских военнопленных, умерших в немецкой неволе во времена первой мировой войны. Памятники на могилах военнопленных! Поистине то была другая война — последняя бойня по правилам, сведение семейных счетов между империалистическими державами. Подумать только — у пленных персональные могилы! Офицеров, может быть, даже хоронили с почестями? А вот в сорок первом здесь же, на пустыре, умерли десятки тысяч бойцов и командиров Красной Армии. От голода и сыпного тифа. И ничто не напоминает о них. Сгинули в песке, и все.
Поверьте, что их смерть не была так бессмысленна и позорна.
Пусть этот рассказ напомнит о тех, кто в отчаянии ушел тогда в пустоту.
Вернемся в сорок первый год.
По песчаной дороге понуро бредут измученные красноармейцы. Те, кого оглушил мощный удар натренированного и психологически подготовленного врага. Когда они очнулись, было поздно. Раненные, безоружные и оторванные от своих, они бредут в непонятный, враждебный мир.
Обогнув лесочек, миновав небольшое поле, дорога упирается в ворота между сторожевыми вышками. Между ними мотки колючей проволоки. Прибывших бегло пересчитывают, гонят через ворота. Направо — маленький неприметный барак, у самого проволочного заграждения. Из окна добродушно выглядывает симпатичный человек в штатском. Человек в штатском в лагере! Запомни, это твоя смерть или твой позор.
Если тебя поведут к этому бараку и в тебе еще будет жива крупица совести, выброси на дорогу свои драгоценности; портянку, расплющенный гвоздь или вилку, сбрось башмаки. Они тебе больше не понадобятся, а кто-нибудь найдет и обрадуется. А если в тебе умерли совесть и мужество… Впрочем, кто верит, что в нем умерли совесть и мужество до той последней секунды, когда они действительно умирают?