Потом снова пробудилось чувство тревоги. Я в яме, но над ней клубится туман. Смутно помню доброе, старое лицо доктора Флейшмана, которое иногда выплывало из тумана. Узловатые руки что-то делали, стараясь помочь мне.
Помню Черемисина, который смачивал мне губы и стоял рядом.
Потом наступила тихая радость. Ясное, ни с чем не сравнимое чувство глубокого покоя. Я выздоравливал.
Лежу неподвижно и часами смотрю в окно, на небо. Я в бараке, среди пленных. Слышу голоса и прислушиваюсь к ним. Вижу лица и вглядываюсь в незнакомые глаза. Пленные стали близкими и понятными.
— Сижу я, значит… — рассказывает тихий голос надо мной…
Слушаю неторопливый рассказ и радуюсь. Я жив. И вокруг все живые. И баланду скоро принесут, а мне врачи пришлют «пулягу»[22].
— А тот, в яме, тоже мертвый. Задохнулся, как поэт на него навалился. Попробовал я его вытащить, не могу. Отечный, тяжелый такой. Раздел я его в яме. Сам оделся. Главное, хорошие ботинки попались: подметки крепкие, а верх вида не имеет. Значит, полицаи не отберут. Но потом-то я намучился. Кто был в Хэльме, тот знает: снимать одежду — снимай, только потом тащи мертвеца в трупарную, не то полицаи прибьют. Спасибо, ребята научили: кальсонами за шею и тащи. По грязи он сам поплыл. И того, поэта, стащил в трупарную. Жалко стало.
— Слышь, танкист, ты не про Чумака? Тот Чумак все к фашистам лез, что в лагерь приезжали. Себя «местным поэтом» называл. Стихи писал: «Мы Гитлера сыны…»
— Нет. Этот был ничего, свой. Из Москвы, говорил. Мы таких гадов, как Чумак…
— А ты помалкивай. Вон, лежит снизу.
— А ничего. Он свой. Из Парижа, но свой.
Я чуть не заплакал. Одиночество кончилось.
Потом делили хлеб. Как все, я был поглощен наблюдением за выверкой самодельных весов: коромыслом служила длинная палочка, подвешенная на веревочке. На концах коромысла, на ниточках, висели две заостренные короткие палочки, на которые натыкали кусочки хлеба. Крошки сыпали сверху на хлеб, чтоб уравновесить, если разница в весе была невелика. Или, если один кусок был заметно тяжелее другого, от него осторожно отщипывался кусочек и откладывался в сторону. Для довеска. Точно поделить хлеб было большим искусством, и все напряженно следили за дележкой.
Разложив порции на дощечке, санитар осторожно шел вдоль нар, клал куски и сыпал крошки в протянутые ладони, сложенные в виде миски.
Потом санитар выложил на дощечку еще один кусок хлеба, который он выменял на сапоги умершего накануне помкомвзвода, и спросил: «Кому?»
Молчание длилось долго. Наконец чей-то голос спросил: «Танкист?»
Лежащий на верхних нарах танкист — на него смотрела вся штуба — утвердительно кивнул и сказал: «Когда снег сойдет».
Ему отдали хлеб.
О побегах из Гаммерштейна я расскажу отдельно.
Потом пришел Черемисин. С немецкой газетой в руках. Он взял табурет, сел у печки и стал рассказывать. Все слушали, и я слушал. Политинформация!
Черемисин рассказывал, что немцев остановили под Москвой. Что идут тяжелые бои. Что гитлеровцы отступают, что освобожден Волоколамск. Черемисин рассказывал и рассказывал. Про Москву, про метро, про Сталина. Потом он стал пересказывать когда-то виденные кинокартины. Про Ленина, про депутата Балтики, про Комсомольск-на-Амуре. Он говорил и говорил. В бараке было тихо и радостно.
И так каждый день. Черемисин ходил из барака в барак. Что-то переводил по слогам из газеты, что-то выдумывал. Иногда просто пел песни.
пел Черемисин чуть хрипловатым голосом, и я слушал, зачарованный.
Господин бывший сотрудник гестапо в Праге, юнец из Гаммерштейна хочет вас спросить про посылки и про открытки. Какие? Да те, которые посылали из Нью-Йорка его родители. Они искали его через Красный Крест в Женеве. Вы открытки не получали и ничего не знаете о них? Про «Nacht und Nebel» вы тоже ничего не знаете?
Бросьте, господин сотрудник гестапо! Хотите, я вам покажу кипу открыток от немецкого Красного Креста, которые мама получила в США, тогда еще нейтральной стране? И которые она мне потом привезла в Москву? Что там сказано, в этих открытках? Что сын, мол, получил посылку и благодарит, что с ним все в порядке. Вы это не писали? Так кто же их писал, эти открытки? Кто получал посылки моих родителей и международного Красного Креста? Кто подсунул мне через этого прохвоста с золотыми зубами культуру Rickettsia Prowazekii вместо противосыпнотифозной вакцины?