И потом в лагере был Миша Флейта!
Если бы я был писателем, я написал бы про Мишку Флейту отдельный рассказ. И не один, а много рассказов. Вы бы смеялись и плакали, читая про похождения этого удивительного парня, еврея из Одессы. Более неугомонного балагура и враля, более храброго и верного друга у меня не было и не будет. Ради товарища он был готов снять с себя последнюю рубаху. Конечно, снимая одной рукой рубаху с себя, другой рукой он тащил три с зазевавшихся французов, полицаев или немецких конвоиров. Не переставая при этом играть на флейте. Мишка спас много людей, накормил много голодных. Он знал все, мог все, всегда был готов на самые дерзкие поступки. Конечно, он попадался. Обычно выкручивался, иногда его пороли. Больше других. Но много меньше, чем полагалось по лагерным правилам. Однажды его пороли по приказу самого коменданта лагеря гауптмана Лемке. Получив сколько-то ударов, Мишка спокойно встал, подтянул штаны и заявил, что больше без разрешения вышестоящего начальства он, Лемке, назначать не имеет права. По лагерным правилам. Лемке открыл рот от изумления и пошел проверять. Мишка оказался прав. Лемке написал рапорт по начальству. Через полгода пришел приказ на порку. Ее получил полицай, с которым Мишка Флейта за пачку сигарет, добытых у французов, успел обменяться лагерными регистрационными номерами. После порки полицай очумело сказал: «Хайль Гитлер» — и поплелся к себе в барак.
Мишка живет в Харькове. Он музыкант, хороший музыкант. Долгое время работал в военном оркестре.
В Гаммерштейне Мишка организовал капеллу. Настоящую. С музыкантами и хором из 6—8 человек.
Что наплел Мишка гауптману Лемке и господину в штатском про «русскую душу», я уж не знаю, но Лемке, кажется, действительно поверил, что работать русские могут только под «Дубинушку» и воспринимать пропаганду только под ямщицкие напевы. Лемке достал музыкальные инструменты и организовал капеллу.
Перед бараком, куда ее поместили, Мишка выложил камешками ноты. Первые такты песни «Широка страна моя родная…».
«Гут, зер гут», — похвалил Лемке. И даже попытался напевать: «Вольга, Вольга, майне мутер…»
Мишку знали все — и в русском лагере, и во французском, и среди немцев, и среди населения городка Гаммерштейна, и в самых отдаленных командо. Не знаю, как далеко распространилась бы молва о Мишке Флейте, если бы он не бежал из лагеря в сорок третьем году. Но об этом потом. Полицаи предпочитали с Мишкой не связываться. В ревире Мишка был своим. Ему всегда давали все, что он просил, и, если нужно было, его клали на время в ревир. В особых случаях, по его просьбе, в инфекционный барак, куда гестапо не заглядывало. Заболеть Мишка не боялся и действительно ничем не болел.
Петька обожал Мишку Флейту и, когда тот был в ревире, не отходил от него. Они вдвоем что-то мастерили, шептались, а по вечерам, сидя на ступеньках у входа в барак, тихо напевали: «По всем океа-нам и странам развеем…»
И, наконец, о Сейфуле. Угрюмом татарине, которого само гестапо выбрало и назначило уборщиком в комендатуру лагеря на основании тщательного изучения анкетных данных. Молча принял Сейфула назначение, молча переселился в «форлагер», молча убирал, мыл и стирал. Молча отдал Пете ключ от служебного кабинета гауптмана Лемке. Черемисин изготовил второй ключ: открылся доступ по ночам к радиоприемнику в кабинете коменданта лагеря. Когда в награду за честный труд Лемке налил рюмку вина Сейфуле и предложил выпить за взятие Сталинграда, Сейфула ударил Лемке пресс-папье по голове. Так же молча, не проронив ни слова, Сейфула поднялся на виселицу и был повешен.
«Избиваемый плетьми, оплеванный, в терновом венке, он нес свой крест на Голгофу…»
«И распяли Христа солдаты Понтия Пилата. И с ним распяли двух разбойников. И, умирая, обратился один из них ко Христу…»
Он говорил искренне, подняв лицо к темнеющему вечернему небу. Над черной толпой возвышался темный силуэт священника с широко раскинутыми руками. На фоне проволочных заграждений.
Стояла полная тишина. Многие впервые слышали пересказ этой древней легенды. Она странно звучала в Гаммерштейне. И находила отклик в душах людей.
«И воскрес он на третьи сутки…»
Легкий ветерок пробежал по толпе.
— Ой ты, ноченька, ночка темная… — вступила капелла. Церковных песнопений капелла не знала. Но это не нарушило таинства.
А потом на трибуну поднялся широкоплечий сангвиник. Его голос зазвучал нагло и требовательно:
— Коммунисты — мерзавцы. А вы были с ними. Вы — христопродавцы и предатели родины. Вы подняли руку на цивилизацию и религию. На того, кто отдал свою жизнь за нас… Вы должны искупить свою вину. И вместе с нами спасти нашу родину и нашу веру!