Думаю, что во мне, помимо ненависти к фашизму, жило смутное опасение перед той отчаянной, бескомпромиссной решимостью, которую я ощущал в Черемисине и других. Постараюсь объяснить.
Во-первых, меня испугал Мишка Флейта. Он как-то зашел ко мне в барак и спокойно вытащил из кармана револьвер. Немецкого образца, который он, как оказалось, выторговал у немецкого унтера, отправлявшегося на фронт. За несколько золотых коронок от пленных, умерших в прошлую зиму. У Мишки было мало патронов, но он предложил застрелить пару фрицев перед побегом и вооружиться. Я отказался. Мишка бежал с другими.
Во-вторых, Черемисин, не ограничиваясь русским лагерем, стал расширять свою пропаганду, устанавливать контакты с французами и даже с отдельными немецкими солдатами. Он давал переводить листовки о положении на фронте, поручал передавать их. Было ясно, добром это не кончится.
Потом в лагере появился Беспалый. Его так прозвали, потому что у него не хватало двух пальцев на правой руке. Это был белоэмигрант, как-то связанный с гестапо, который приехал из Берлина и тихо ходил по лагерю, ни на кого не обращая внимания. В нем было что-то такое, что вызывало непреодолимое ощущение гадливости. Через Сергея, переводчика картая, я узнал: Беспалый интересуется мной, даже как-то спросил о моем брате в Америке. Откуда он мог знать?
Ну, наконец, произошло странное событие, которое заставило меня отбросить последние сомнения и решиться на побег. Это событие остается до сих пор загадкой для меня. Поэтому, чтобы не гадать, опишу, как все произошло.
Кррр… Кррр… — поскрипывает, мерно раскачиваясь, самодельное кресло-качалка, сколоченное из неоструганных досок от ящиков. После непривычно сытной еды — консервы с картошкой и даже чашка желудевого кофе — наступило состояние умиротворения. Усыпляет мирное поскрипывание качалки, напоминает что-то давно ушедшее в прошлое.
Де Менонвиль (предупреждаю, что в этом небольшом эпизоде фамилии изменены) задумчиво смотрит на меня и молчит. Мне редко удается бывать во французском лагере и провести там пару часов с главврачом французского ревира. Но когда это удается, я чувствую себя перенесенным в уголок нереального и родного мира. Нормальная еда и разговор по-французски, на милом языке моего детства, на котором можно так легко, в чуть ироничной форме выражать все, что мучает тебя, — это настоящий праздник. Пиршество для тела и ума. В духе Боккаччо.
— Сохраним трезвость среди безумия, — закончил де Менонвиль дискуссию о будущем и вспомнил Монтеня: — Vérité en deçà des Pyrénées, erreur — au delà» «По эту сторону Пиренеи — истина, по ту сторону — заблуждение».
Я не согласился:
— Нет, истина — в действии. И да простит меня Декарт, primum vivere, deinde cogitare[24].
Он усмехнулся, остановил качалку и, на что-то решившись, вышел. В комнату вошел омонье — католический священник в военной форме. По соглашению с правительством Виши военные священники назначались в лагеря французских военнопленных для обслуживания верующих. Невысокий, с темной бородкой, омонье подошел ко мне и из нагрудного кармана вынул небольшую католическую икону.
— Спрячьте. Посмотрите внимательно, — сказал священник, вручая мне икону. И вышел.
Вернулся де Мононвиль и продолжил прерванный разговор.
После возвращения в русский лагерь под конвоем старичка солдата, с которым де Менонвиль расплатился, как обычно, парой сигарет, я дождался ночи и принялся рассматривать иконку. Она легко вскрылась, и из нее выпали немецкие деньги, пропуск во Францию для вольнонаемного рабочего-француза, работающего в Германии, и инструкция на тонкой папиросной бумаге. Вот ее дословный перевод:
«Купите билет в железнодорожной кассе в Шнайдемюле. Поезжайте до такого-то пограничного пункта (название местечка я забыл). Выйдите на перрон и ждите отхода поезда. Имейте на голове берет. К вам подойдут. Сожгите этот листок».