Недоброе молчание длилось долго. Наконец один из офицеров сказал:
— В тридцать девятом году вы всадили нам нож в спину.
Э нет, джентльмены, так не пойдет. Это удар ниже пояса. Я встал.
— У меня нет пижамы с собой. И зубной щетки, — сказал я спокойно.
Офицеры уставились на меня.
В комнату вошел худощавый поляк — как я потом узнал, капо ревира — и поставил миски на стол, разлил в них баланду из бачка. Мне миску он не поставил. Старший из врачей поколебался, потом процедил сквозь зубы:
— Дай и этому…
Капо принес старую грязную миску и швырнул ее мне на конец стола. Плеснул туда жижи.
Нет, дорогие мои, это не по-джентльменски! В холуях я у вас ходить не буду.
Я покрутил ложкой в миске и отодвинул ее от себя (бог свидетель, что это был героический жест). Офицеры перестали есть и снова уставились на меня.
— Где можно помыться перед сном?
Старший офицер показал на стенку:
— Здесь рядом.
Все ухмыльнулись. Я встал и пошел в соседнее помещение.
Цементный пол, в углу большая ванна, обложенная кафелем. Рядом сложены трупы избитых, замученных гефтлингов. Ах вот что! Вы думаете, я сломаюсь? Я открыл кран и, умываясь, запел веселую французскую песенку:
Потом вернулся в комнату врачей и сказал:
— Извините, я забыл представиться. Сопрунов Теодор. Визитной карточки с собой нет. Адрес: Риверсайд Драйв, 425, в Нью-Йорке. После войны прошу в гости. Где моя койка?
Капо ревира сделал еще попытку:
— Сегодня повесили одного… коммуниста.
— Неужели? — ответил я, устраиваясь на койке.
Капо отдернул занавеску на решетчатом окошке.
— Вот виселица! — сказал он с угрозой.
— Хорошо, посмотрю завтра. — Я повернулся спиной и мгновенно заснул. Я был на пределе.
Джентльмен № 23191 получил временно право жизни в Штуттгофе. До выяснения личности.
Одна из самых отвратительных особенностей «черной дыры» фашистского концлагеря заключалась в том, что в ней пробуждалась национальная вражда между заключенными. Эсэсовцы подстрекали поляков доносить на русских, литовцев — на поляков, немецких уголовников — на политических и т. д. Вражда возникала и сама по себе, потому что надежда выжить была ничтожной, а борьба за жизнь — отчаянной. Возникали враждующие группировки, которые уничтожали друг друга.
В сорок третьем году ревир старого лагеря был «черной дырой», и я видел много такого, о чем я писать не могу, не хочу.
Что касается меня, то я был вроде канатоходца над пропастью. Начав играть роль джентльмена-одиночки, я вынужден был продолжать эту игру перед шпиками, уголовниками, эсэсовцами, перед всеми. Никому не признаваться в своем отчаянии. Балансировать на высоте или сорваться вниз.
Бывали редкие минуты просветления. Обычно после еды, в вечерней полутьме.
— Сошью себе костюм на Маршалковской. Такой костюм… такой… эх! — мечтает вслух врач-гинеколог из Варшавы.
А маленький лысый терапевт начинает вспоминать праздничный стол на рождество. С поросенком и выпивкой. И машинально потирает руки. Немецкий зубной врач-уголовник врет про золотые перстни и шикарные виллы, а профессор-литовец вспоминает свою лабораторию и мечтает о научной карьере.
Но вот вдруг несется по коридору крик: «Затемняй, затемняй!»
Ожившие было люди снова каменеют. Побледневшие лица замыкаются, и в полутьме уже сидят, согнувшись, не люди, а лагерные номера. Каждую неделю поступает из Берлина список номеров. И когда-нибудь твой номер будет в списке.
Хирург задернул занавеску. Стало совсем темно. Сидим и ждем, пока это кончится там, за окном. На виселице. Тише, она здесь, она бродит за стеной барака…
Нужно сказать, что за ревиром, там, где перед входом в крематорий стояла виселица, обычных гефтлингов не вешали. Там вешали офицеров вермахта, важных чиновников или промышленников и таинственных дам в вечерних платьях. Их привозили в черном лимузине, и все происходило торжественно, с почестями. В белых перчатках.
Смерть, как женщина, наряжалась для парадного вечернего приема высоких гостей. А наших «крюпелей» — доходяг она встречала по-домашнему. И милостиво освобождала от страданий.
Каждое утро к ревиру пригоняли толпу понурых «крюпелей», тех, у кого не хватило сил выйти в этот день на работу. Как хозяин ревира, обершарфюрер Хаупт, по прозвищу Боров, встречал по утрам крюпелей и быстро рассортировывал: одних — лечить (обычно это были проминенты или свежеприбывшие номера), других — лупить (по мнению Хаупта, эти отлынивали от работы), третьих — списать, как отслуживших свой срок. Эти составляли большинство. После осмотра они переходили из категории крюпелей в категорию «кандидатов». И все понимали, что это означало.