Почти два года проработал я врачом в инфекционном отделении ревира. Это отделение называли «шайсбараком», потому что большинство больных в отделении страдало дизентерией. А меня называли доктором Гертнером. Это прозвище возникло само собой. С наивным упрямством я брал пробы у всех поступающих в отделение и требовал проведения бактериологического анализа. Боров смеялся от души, но брал пробы и приносил ответы лаборатории. Кто писал ответы, не знаю, но текст всегда был один и тот же: «Высеян возбудитель Гертнера». Так я и стал доктором Гертнером.
В Штуттгоф я впервые вернулся лет через двадцать после окончания войны. От «шайсбарака» оставались только кирпичный фундамент и три ступеньки на том месте, где была раньше входная дверь.
Я долго стоял перед этими ступеньками и не решался их переступить. Потом я поднялся по ступенькам и пошел по покрытой снегом площадке, на том месте, где раньше стоял «шайсбарак». Три шага прямо — здесь был узкий коридорчик. Потом направо — в две небольшие палаты. В сорок третьем году здесь лежали проминенты, в сорок четвертом — литовские эренгефтлинги, датчане, норвежцы, французы и те же проминенты, с которыми к концу войны много меньше считались и которых уже не боялись, как прежде. Я мысленно прошел вдоль бывших здесь нар, вспомнил многих, и друзей и недругов. Потом я вернулся назад, в коридорчик, повернул налево. Здесь были две маленькие комнаты: одна — для капо барака. В сорок третьем году капо был уголовником — он избивал и убивал больных крюпелей, он мог ударить меня за малейшую провинность и донести на меня Борову. В сорок четвертом году капо барака сменили. Был назначен поляк, по натуре человек незлобивый и неглупый, который помог изменить порядки в «шайсбараке» и наладить хоть какое-то лечение. Другая комната была для медперсонала, в углу стоял маленький столик, за которым я обычно сидел и с которым связано для меня так много добрых и недобрых воспоминаний. Я долго стоял у того места, где когда-то был столик, и не мог справиться с нахлынувшими воспоминаниями. Вспомнил литовского профессора Старкуса, французских студентов Вея и Кинцлера, которые сидели со мной за этим столиком, многих других. Потом пошел дальше, через бывший вашраум, в большую палату. В сорок третьем году здесь была страшная грязь и стояло ужасающее зловоние. Это была палата больных дизентерией. Поступающие больные, даже не очень ослабевшие, быстро погибали от кровавого поноса, и ничего, ровным счетом ничего нельзя было сделать для их спасения. В сорок четвертом году здесь наступил перелом. Удалось навести чистоту и порядок, получить кое-какие самые элементарные медикаменты, и если не прекратить, то снизить смертность. В этой палате лежали в основном поляки и русские. Я мысленно прошел вдоль нар, на которых погибло столько людей, и в самом конце бывшего «шайсбарака» остановился на том месте, где когда-то в маленькой клетушке с отдельным выходом стоял оцинкованный стол и был умывальник. Эта клетушка называлась секционной и предназначалась для патолого-анатомических вскрытий.
Я вышел из несуществующего, но такого реального в моих воспоминаниях «шайсбарака» и оглянулся. На белом снегу следы шагов расчертили бывшее внутреннее расположение бывшего «шайсбарака».
К счастью, в тот день я был не один. Со мною был норвежец, старый друг по Штуттгофу[29], который работал когда-то со мной в ревире. Мы тут же уехали. Больше я никогда не повторял этот эксперимент — пройтись по несуществующим палатам «шайсбарака». Хотя мне не раз еще приходилось бывать в Штуттгофе на встречах бывших гефтлингов концлагеря и выступать на митингах у памятника погибшим, к бараку я больше не приближался.
Ничто не утешает и не ограждает надежней от нестерпимо трагического прошлого, чем торжественные памятные церемониалы, предназначенные в основном для посторонних.
— Не исключено, что это дифтерия, — оказал профессор Старкус и провел рукой по остриженной, круглой как шар голове. Он снял очки и протер стекла краем рваного халата. — В сильно ослабленном организме процесс может распространиться на все слизистые. Как вы думаете, коллега?
— Надо бы окрасить мазки. Посмотреть не биополярность.
Профессор кивнул.
Профессиональная беседа за маленьким столиком. Попытка хоть на короткое время уйти от реальности, забыть про «черную дыру». Но она была рядом.
В этот день Боров застрелил цуганга. Якобы при попытке к бегству. На самом деле потому, что Борову донесли, что цуганг при поступлении в концлагерь проглотил колечко с драгоценным камнем.