Труп лежал на оцинкованном столе секционной. Рядом стоял Боров и внимательно следил за нами. Склонившись над раковиной, мы промывали содержимое кишечника убитого. Старкус был бледным, его руки дрожали. Профессор, где же ваша наука? Где наша профессиональная этика?
Найденное кольцо я зажал в левой руке. За спиной стоял Боров.
И вдруг, через тонкие стенки барака послышалось громкое многоголосое пение:
— Раз, два! — скомандовал знакомый голос Черемисина. И грянул припев:
— Was ist los? — заорал Боров и бросился к наружной двери.
Профессор показал глазами на дно раковины. Я бросил кольцо в сливное отверстие. Мы выпрямились и уставились на открытую дверь.
Колонна из восьмидесяти трех советских военнопленных, привезенных из Гаммерштейна, вступила в концлагерь Штуттгоф.
Они вошли строем, печатая шаг, бросая открытый вызов «черной братии». В колонне был Черемисин. В Штуттгоф залетела искра гражданской войны.
В группе восьмидесяти трех, прибывшей из Гаммерштейна, был старый доктор Флейшман. Его с трудом привели со станции узкоколейки и в первый же вечер, избитого, умирающего, принесли в «шайсбарак» ко мне. Что я мог?
Я сидел рядом и смотрел на его старые руки. Они были деятельными и добрыми, когда помогали мне во время сыпного тифа. Теперь они лежали на грязном матраце из рогожи, похожие на коряги, выброшенные на песок при отливе.
Ночью он пришел в сознание, посмотрел на меня.
— Каждый прожитый день… — начал он и не закончил, забылся.
Узловатые руки покорно лежали на матраце. Пульс еще прощупывался. Порой казалось, что теперь все, старое сердце остановилось, и я облегченно переводил дыхание. Но сердце вновь оживало, и с нарастающей тревогой я оборачивался на решетчатое окошко. Приближался рассвет. «Остановись, — молил я про себя. — Ради бога, остановись». Но удар за ударом старое сердце упрямо вырывало у смерти мгновения отсрочки.
Когда послышался голос Борова, я взял старика на руки и отнес в дальний угол общей палаты, где среди зловония умирали крюпели. Я скрывал свое преступление: Флейшман не имел права на ревир, на койку для проминентов, на которой он пролежал свою последнюю ночь.
Не хватило мужества пощупать пульс на прощанье. Прости, доктор Флейшман.
Господин бывший сотрудник гестапо в Праге, я обвиняю вас в том, что вы планировали насилие и уничтожение людей. Это был один из основных методов достижения вашей цели: мирового господства. Проводившееся вами систематическое массовое убийство ничем не было оправдано, кроме бредовых идей о превосходстве одной нации над другими. Концлагеря с их «черными дырами» не были, как вы иногда объясняете непосвященным, вынужденной ответной мерой с вашей стороны. Их создание было запланировано заранее. И осуществляли вы массовый геноцид именно тогда, когда считали себя победителями.
Во всем этом ничего особенно нового нет. Все это вытекает из исторического прошлого, из вековой борьбы капиталистических держав за рынки сырья и сбыта, за мировое господство. Просто вы довели до логического конца то, что было заложено в самой сути вашего общества.
Мы оба знаем, господин из гестапо, что с исчезновением гитлеровских концлагерей сама проблема не исчезла. Разве мы не слышим и сегодня из разных стран и континентов о расовом превосходстве, об избранности отдельных народов?
Сколько усилий, сколько жертв еще потребуется, чтобы понятие о равенстве рас и народов стало всеобщим? Как я могу не гордиться тем, что понятие о равенстве людей давно стало неоспоримой истиной для советского народа? Что это было первое понятие, освоенное моими внуками?
Я не толстовец, я смотрю на вещи трезво, и после жизненной школы, которую я прошел, я знаю, что изменения в мире не проходят без тяжелой, отчаянной борьбы, которая порой принимает форму гражданской войны и насилия. Гибель людей и уничтожение материальных ценностей — большое несчастье. Кому знать об этом, как не нашему народу?
Зарождающийся мир не нуждается в насилии — перед ним будущее, уходящий мир берется за оружие, потому что его торопит время.
«ЧЕРНАЯ ДЫРА»
В своем милосердии природа ограничила способности человека к восприятию радости и боли. Ни абсолютного счастья, ни абсолютного горя не существует. Чрезмерные страдания притуплялись в Штуттгофе, восприятие мельчайших радостей обострялось. Кусок хлеба, минутный отдых, тишина, тепло солнца, простое человеческое общение становились источником истинного счастья.