Общение было последней опорой. В ожидании смерти. И для тех, кто, пытаясь выжить, боролся из политических убеждений, и для тех, кто искал утешение внутри себя.
Я уже упоминал, что в «шайсбараке» была комнатушка, сразу слева, при входе. С решетчатым окошком, столиком и табуретками. Там можно было уединиться, забыться на время.
С этой комнатушкой так много связано, что я позволю себе несколько личных воспоминаний.
Здесь бывал тощий гефтлинг-антифашист с десятилетним концлагерным стажем. Я уже упоминал о нем. «Рот фронт!» — звучал его грудной голос, когда он появлялся в дверях.
Здесь я встречался с людьми. Не с номерами, а с живыми людьми, хранившими в себе теплящуюся искорку жизни, в угрюмых потемках «черной дыры». Здесь бывали Бринкман, Кьерульф и Нильсен из Дании[30].
Здесь я читал лекции о сыпном тифе и биохимии французским студентам-медикам Вею и Кинцлеру, привезенным в Штуттгоф в 1944 году[31]. Лекции в Штуттгофе! На час забывалась окружавшая нас жуткая действительность.
Здесь бывали поляки[32] и русские, англичане, эстонцы и литовцы. Литовцев привезли в качестве заложников в 1943 году. Один из них остался близким. На всю жизнь.
Он был высокий и нескладный. Полосатая роба арестанта балахоном свисала с его плеч, когда он сидел сутулясь, опустив длинные худые руки. У него были грустные глаза, смотревшие как-то издалека; он казался хрупким и немного нереальным, как трагический задумчивый Пьеро из пантомимы.
Он был Ehrenhäftling — «почетный заключенный». Это нелепое словосочетание шло к нему, подчеркивало его отчужденность.
Однажды он спросил, откуда прибыли «русские солдаты», имея в виду группу восьмидесяти трех из Гаммерштейна. Я ответил, что прибыли они из лагеря, что под Штеттином. Вспомнив далекое детство и перефразируя известные стихи, я добавил:
Он задумался, поправил меня «bei Schwerin» — «под Шверином», и прочел все стихотворение. Он хорошо знал немецких поэтов.
Вначале я слушал его с опасением. Потом понял, что он искренен. Он был из тех, кто не мог взглянуть в «черную дыру» не сломавшись и мечтал, чтобы выжить. Я стал вспоминать обрывки французской поэзии. Сруога особенно любил Бодлера и Верлена. Он напряженно вслушивался в то неуловимое, что скрывалось за музыкой слов.
Стихи в Штуттгофе! Не смейтесь. Сруога верил в Человека. Несмотря на все его мерзкие отступничества. Верил упрямо, отчаянно. И искал опоры в мире поэзии. Человечество обеднело бы, если бы исчезли те, кто способен мечтать на пороге смерти.
Сруога выжил, но не избежал «черной дыры».
После войны я прочел его «Лес богов». За горькой усмешкой звучал отчаянный крик о помощи. Рассказывая об увиденном, Сруога протягивал руки людям, отгораживаясь мучительной иронией от «черной дыры» в подсознании. Он не мог молчать и не мог взглянуть в «черную дыру», которая раскрывалась в его воспоминаниях.
Когда я приехал в Вильнюс, его уже не было.
Упрямый мечтатель из Вильнюса! Неужели никто не понял тебя? Не протянул тебе руку помощи?
Над крышей небеса спят в голубом покое…
Спасибо тебе, Сруога, за то, что ты не сказал ни одного дурного слова о русских, за то, что ты читал стихи Брюсова в Штуттгофе.
Петер был немцем. Служил в немецкой армии в чине капитана. Его так и звали — гауптман.
Гауптман попал в Штуттгоф за то, что где-то на восточном фронте отказался выполнить приказ о расстреле заложников — женщин и детей. Гауптман был из известной семьи, разбор дела затянулся. В Штуттгофе гауптман был одинок. Он ждал, терпеливо ждал. В полном одиночестве.
Худой, бледный, с просвечивающим лицом, он всегда держался очень прямо и полосатую робу гефтлинга носил как форму. На груди у него был фиолетовый винкель, хотя, как я теперь думаю, Петер не был бибельфоршером. Его отличала редкая черта, может быть, врожденная, но скорее приобретенная в Штуттгофе: вежливая сдержанность с оттенком обреченности.
Гауптман довольно долго лежал в «шайсбараке». Однажды он попросил разрешения посидеть в комнатушке и пробыл там до ночи, неподвижно сидя на табурете и не сводя глаз с грубо оструганного столика.
30
См.: M. Nielsen. «Raport fra Stutthof». Хельге Кьерульф и его жена Куле и по сей день верные друзья. Мы гостили у них в Копенгагене с Наташей. Они бывали у нас.
31
См.: P. Weil, A. Kinzler. «De l’Université aux camps de concentration». Мы встретились в Париже после войны.
32
См. книги Дунина-Венцовича о Штуттгофе, например, «Resistance in the Nazi Concentration Camps 1933—1945», Warszawa, 1982, воспоминания Л. Сташкевича. Л. Здроевского и др.