Я бросился в крайнее помещение ревира, где была заранее расшатана рама окна, выходившего к проволочным заграждениям. Последний шанс.
Стрельба оборвалась раньше, чем я бросился к заграждениям.
С трудом добрался я до своей койки. И вдруг мне показалось, что там, за решетчатым окном, что-то темнеет на виселице. Сомнения стали уверенностью. Тильды больше нет. Все кончено.
Выбравшись из комнаты, я прислонился в изнеможении к окну в коридоре. Передо мной сверкал огнями замок «черных рыцарей».
Они победили…
Я не сразу заметил Черемисина и, кажется, просто не узнал его. Политрук пришел за информацией о втором фронте и о ходе боев в Польше. Польские врачи откуда-то получали эти сведения, и я передавал их Черемисину.
Политрук тряхнул меня за плечо. Я отрицательно мотнул головой.
— Все кончено. Больше не могу.
И тут раздался резкий голос Черемисина. На весь ревир:
— Товарищ помполитрука!
Я вздрогнул и очнулся.
Не буду повторять, что говорил тогда Черемисин. Все это сказано до него, и лучше великими мыслителями разных стран Европы. Но Черемисин говорил это в Штуттгофе во весь голос, с непоколебимой убежденностью. И я слушал.
— Нет, — говорил политрук, — ты не прав. Народы не будут уничтожать друг друга до бесконечности. Выход есть — коммунизм. Все остальные дороги — тупики. Нет избранных народов, нет избранных наций. Перед человечеством выбор: фашизм или коммунизм. И мы покончим с этим, — политрук кивнул на комендатуру. — Навсегда!
«Варфоломеевская ночь» была не «варфоломеевской ночью», а боем, который дали в тот день белорусские партизаны. Последний, неравный бой на полоске земли между старым и новым лагерем. Когда их повели к крематорию, они бросились на эсэсовцев, вырвали оружие и, отстреливаясь, погибли в бою. Непобежденные, несломленные. Старики, женщины и подростки.
В Мадриде, в Casa del sordo, Франциско де Гойя написал фреску «Сатурн, пожирающий своих детей». Гойя изобразил фашизм конца сорок четвертого года. Фашизм пожирал своих детей. Сперва пригнали полицейских из Норвегии, потом латышских солдат из латышских частей фашистской армии, восставших против «третьего рейха»[35], потом французов — добровольцев из легиона Дорьо, служивших на восточном фронте. В предсмертном безумии фашизм уничтожал тех, кто ему служил и кому он перестал доверять.
А в самом лагере крепла воля к сопротивлению, и репрессии уже не могли ее подавить. Из восьмидесяти трех советских военнопленных, прибывших из Гаммерштейна, в живых осталась только часть. Одних застрелили, другие умерли от лишений. Но те, кто остался, стали точками кристаллизации. К ним прикинули моряки с «Сибирякова», датчане-коммунисты, поляки, французы из движения Сопротивления, австрийцы, чехи.
Наступил конец.
Когда офицеры, торопливо и нервно, покидали Штуттгоф и выгоняли из лагеря толпы измученных заключенных, комендант Хоппе, застегивая на ходу кожаную куртку и отдавая срывающимся голосом последние распоряжения, столкнулся у открытой настежь брамы с призраком.
Высокий тощий гефтлинг с горящими глазами стоял у брамы. Поймав взгляд коменданта, он выпрямился и поднял кулак: «Рот фронт!»
Комендант отпрянул, выхватил револьвер и, с перекошенным лицом, выстрелил.
Десятилетний поединок закончился. Увидел ли тощий гефтлинг страх и отчаяние в глазах врага?
У брамы, распахнутой в будущее, осталось лежать тощее тело в полосатой робе с вытянутой правой рукой.
Опустевший концлагерь притих. И тогда из-за горизонта донесся отдаленный гул орудий.
С востока шагал советский солдат.
О последней странице штуттгофской трагедии, «марше смерти», остались только смутные воспоминания.
Под конвоем эсэсовцев колонны заключенных медленно двигались на запад. По проселочным дорогам понуро брели, спотыкаясь и падая, обессилевшие люди. Я шел в хвосте одной из колонн и тащил санки с перевязочным материалом и медикаментами. Сыпной тиф косил людей. Заболевшие брели, пока хватало сил, потом падали и оставались лежать на дороге. Я пытался помочь, но большинство не имели сил подняться.
Они оставались лежать в снегу и молча, с тоской следили за удалявшимися товарищами и приближавшимися эсэсовцами, которые шли за колонной. Короткая очередь из автомата, и все было кончено.
Дорога заключенных, угоняемых на запад, была усеяна трупами.
Переход был очень тяжелым. Оставалось совсем немного до привала, когда я почувствовал, что окончательно выбился из сил и тащить дальше санки не могу. Я повалился в снег.
35
Калвана я увидел в последний раз в Штуттгофе. Как одного из руководителей восстания латышских солдат против вермахта, его повесили. Он умер спокойно.