— Помираю, Мишка! — весело сказала она. — И помру, коли не дашь…
— Ой ли? — усмехнулся Окунев, подавая деньги.
Клара иногда забегала в мастерскую художников, Окунев вспомнил — она как-то жаловалась ему, что забирают в армию мужа, хотел спросить, как обернулось дело, но передумал: говорить не хотелось, ничего не хотелось.
— Ты плохо выглядишь, Миша. Нездоровится? — забеспокоилась девушка.
Окунев улыбнулся и отрицательно покачал головой. Он заметил, как опустили письмо в ящик, висящий у входа, и подумал, что стоит сходить на почту.
Девушка уехала, помахав из лифта рукой.
На площади летала горькая пыль, пахло разогретым гудроном. Окунев расстегнул рубашку и закурил теплую сигарету. «Опять жарит», — тоскливо подумал он, хотя и к холоду, и к жаре относился в общем-то равнодушно.
Прохожие изнывали от зноя, держась затененных мест, а Окунев прямо по солнцепеку пересек площадь, прошел мимо чугунных ворот сквера, автобусной остановки и поднялся по длинным гранитным ступеням к стеклянным дверям почтамта. В окне «до востребования» женщина с мокрым стертым лицом равнодушно заглянула в его паспорт и достала из длинного деревянного ящика тощую стопку писем. Она небрежно перебрала их, оставляя на конвертах темные влажные следы. «Не читает», — догадался художник, но скандалить не стал: он знал, что писем ему нет.
— Нет, — сказала женщина. — Пока нет…
Окунев кивнул.
— Могли бы и написать, — сказал он обиженно.
Женщина вяло улыбнулась. В зале было душно и влажно: уборщицы протирали «лентяйками» затоптанный бетонный пол. Около них стояли цинковые бачки с теплой грязной водой. Старухи макали в бачки привязанные к палкам тряпки и возили мокрые тряпки по бетону.
Обычно ему писали женщины. Он легко сходился с ними во время командировок и отпусков, никогда, впрочем, ничего не обещая. Им это нравилось почему-то больше всего, они долго еще слали ему письма. Окунев их получал и внимательно прочитывал, не веря ни единому слову, а отвечал редко и равнодушно. Постепенно страсти стихали, письма шли реже, пока не случалось очередное знакомство…
На автобусной остановке толпились пассажиры. Окунев знал, что маршрут ведет к озеру, но решительно свернул в пропыленный сквер: его напугала потная автобусная толкотня.
В сквере было пусто, отсутствовали даже обязательные пенсионеры. Бронзовый мальчишка в фонтане неутомимо держал за голову мокрую рыбу. У рыбы давно отбили хвост, но рыбака это не смущало, он был обрадован навсегда. Окунев прогнал от крайней скамьи наглых красноглазых голубей, сдул с угла пыль и сел. Он никак не мог вспомнить имя девушки, с которой познакомился прошлым летом в Крыму. У нее было удлиненное книзу лицо, тонкая талия и широкие бедра — это он помнил. Ночами она любила смотреть в море, ей все казалось, что там плавают контрабандисты, и ему на ходу приходилось придумывать для нее жуткие истории, — это он тоже помнил.
Спали они днем, потому что ночи проводили у моря. Он прошел за ограждение, и на летном поле она окликнула его. Пришлось вернуться. «Скажи, ты не знаешь — долго женщина может жить без мужчины?» — она смотрела на него сквозь железную аэропортовскую ограду ясными зелеными глазами и ждала ответа. Ему захотелось вернуться, но он сдержался — по привычке. «Зачем тебе это?» — сказал он, и она поняла…
Он все помнил, а имя забыл.
На середину скамьи падала редкая тень от жухлой обломанной сирени. Окунев машинально подвинулся к ней, поднял из-под ног спичку и задумчиво набросал на пыльной земле силуэт женщины. Она сидела на камне, поджав к подбородку длинные ноги, и грустно смотрела на втоптанный в землю окурок.
«Надо бы зайти куда-нибудь поесть», — думал художник.
Подошел голубь и, склонив голову, оглядел рисунок.
— Похожа? — спросил Окунев и бросил в голубя спичку. Голубь испуганно отскочил, но потом вернулся и деловито поклевал спичку, наверное, думал, что съедобная.
— Чудак ты, — успокоенно сказал голубю Окунев, поднял голову и засмеялся: обходя фонтан, к нему шла Клара. Она улыбалась.
— Видит бог, — торжественно выпрямляясь, сказал художник, — я тебя ждал, женщина! Идем.
Окуневу неожиданно стало легко и весело. Он подмигнул настороженному голубю и увлек слабо протестующую девушку к выходу.
— Все правильно! — сказал он загадочно. — Все правильно…
Им повезло. На стоянке стояло с полдесятка машин с неверными огоньками. Окунев обошел их, приглядываясь к водителям, и выбрал серую разбитую «Волгу». В машине было душно. Художник молча опустил стекла, положил на истертое сиденье рядом с водителем синюю пятирублевую бумажку и вежливо попросил до конца улицы ехать «вперед багажником». Таксист обернулся, но чеканное лицо Окунева было непроницаемо.