Его выступления с молодой певицей Верой Духовской привлекали внимание прежде всего тщательно подобранным репертуаром. Если в программу входила французская музыка, так проводились пунктирные линии от народных песен, через «Марсельезу», через Оффенбаха и Лекока до Артюра Онеггера и прочих французских модернистов. В русской программе Духовская пела «Рассказ Веры Шелоги», изумительно передавая декламационный стиль, речитативный стиль, после чего исполняла рассказ свахи из «Женитьбы» Гоголя — Мусоргского. Она пела песню Индийского гостя из «Садко», и совершенно независимо от оперной экзотики звучала в песне настоящая восточная сказка. У певицы широко раскрывались глаза, казалось, что она сама тянется к каким-то далеким невиданным странам.
Однажды они включили в свою программу то, на что после них никто не отважился. Женщина пела «Песню о блохе» Мусоргского! Пела с иронией, с лукавыми интонациями, с едкими смешками вначале и сатанинскими раскатами хохота в конце!
В публике иные возмущались, другие это считали причудой художников, которую можно было простить исключительно при добром к ним отношении.
Говорили:
— Это от лукавого!
Или:
— В Шаляпины метит!..
По окончании вечера обычно друзья и поклонники собирались в уютной квартире певицы, за бутылкой вина шли разговоры о концерте и обо всем близком, соседнем, прилегающем. Один шутник предлагал переименовать певицу из Веры Иосифовны в Федору Ивановну, другой задавал вопрос:
— Не пора ли вам выступить с серенадой Мефистофеля или с куплетами о золотом тельце? А не то спеть смерть царя Бориса?
Попутно вспоминали «Благотворительный концерт в Крутогорске» — в театре «Летучая мышь» была такая пародия на провинциальную самодеятельность: певица, жена предводителя дворянства, пела романс «Борода ль моя, бородушка», а директор банка, покручивая ус, исполнял французскую песенку:
Но когда вал острот по этому поводу прокатился и тема, казалось, была исчерпана, Бихтер поднялся с места и, постучав ложечкой о стакан, попросил слова. Затем подошел он к нотной полке и, сняв нотную тетрадку восьмидесятых годов, предложил вниманию общества экземпляр «Песни о блохе», напечатанный при жизни автора. На заглавном листе было посвящение романса знаменитой певице Дарье Михайловне Леоновой, той самой, при которой Мусоргский был бессменным аккомпаниатором. Из посвящения явствовало, что Леонова была не только первой исполнительницей, но и вдохновительницей «Песни о блохе».
— Таким образом, — сказал Бихтер, — снимая шаляпинскую традицию, мы не исказили авторский замысел, а, наоборот, восстановили его в основном, первоисточном виде! Не знаю, отважится ли кто повторить наш опыт!
Так нам пришлось убедиться, что в этой попытке не было ни дерзания, ни новаторства, ни «от лукавого» — просто выполнялся авторский замысел во всей полноте.
Из всех Хлестаковых, каких мне довелось видеть, диаметрально противоположны были два образа: Степана Кузнецова и Михаила Чехова. Диву можно было даваться, как на одном и том же материале, в одних и тех же положениях создавались такие различные, ни в чем не схожие сценические образы.
С. Л. Кузнецов играл, как ни странно, противодействуя гоголевскому замыслу. Возможно, он давал то самое, против чего возражал Гоголь, когда говорил, что Дюр (первый исполнитель) играет в роли Хлестакова водевильного шалуна, какого-то Альнаскарова из водевиля Хмельницкого. Да, это был действительно шалунишка, ветер в голове, абсолютно бездумное существо. Волей обстоятельств попал он в безвыходное положение. Наивный, трогательно-беспомощный в начале второго акта, он никак не понимает, почему произошла перемена в его судьбе, и, понять не пытаясь, с абсолютной легкостью отдается течению, подставляя рот под струи напитков и руки под текущие взятки, объясняясь в любви кому попало!
Все это делалось с такой легкостью, с таким обаянием, что публика не могла не обожать этого пустоголового столичного шаркуна, да и строгий автор, думается, не смог бы не простить такого отклонения от его замысла.
Кузнецов играл Хлестакова в течение добрых двадцати пяти лет, успел состариться, но образ не потерял юности и свежести. В 1925 году в театре МОСПС в постановке В. М. Бебутова шел «Ревизор» с Певцовым в роли городничего и Кузнецовым в роли Хлестакова. В четвертом действии Хлестаков уезжает, снаряженный в дорогу городничим, зацелованный Марьей Антоновной и Анной Андреевной, — конечно, под бурные аплодисменты зрителей. Выходя раскланиваться в десятый или пятнадцатый раз, Кузнецов с непередаваемой грацией сорвал с головы каштановый парик и раскланялся им как шляпой — и сразу обнаружились седые волосы. При подобном «вызове возрасту» публика усилила аплодисменты вдвое.