Это подтверждается на многих примерах, начиная с образа Ленского, отношение к которому у Пушкина совсем не то, что у Чайковского, и кончая трактовкой отдельных строк.
Старый генерал, муж Татьяны Дмитриевны, поет арию о том, что «любви все возрасты покорны», что ее благотворные порывы равняют стариков и юношей, а что сказано у Пушкина по этому поводу? Совсем другое, притом противоположное.
Горькие безотрадные мысли о том, что любви, действительно, покорны все возрасты, но только «юным девственным сердцам ее порывы благотворны как воды вешние лугам». Горе тому, кого безумие страсти посетит в зрелом возрасте!
Юные девственные сердца
Некий чтец, шествуя твердой поступью по линии наименьшего сопротивления, так-таки и читал «Евгения Онегина» под аккомпанемент музыки Чайковского: сцену деревенского бала — под лирический вальс, а петербургского — под бравурный полонез.
Это так же наивно и так же безвкусно, как если бы читать прозу Мериме под музыку «Кармен» Бизе. Ни в чем так разительно не сказывается различие между земным реализмом прозы и приподнятой романтичностью музыки. Тореадора у Мериме зовут Лукас, а у Бизе Эскамильо. Человек по имени Лукас куплетов Эскамильо петь не может.
Яхонтов преодолевал Чайковского во имя Пушкина.
Он строил образ Лариной-матери, рисуя отнюдь не благодушную барыньку за тазом варенья на террасе; нет, перед ним была крепкая хозяйка своего имения. Имелась в виду Прасковья Александровна Осипова, которая, как известно, ценя стихи Пушкина и отдавая дань изяществу своего времени, в то же время «грибы солила, брила лбы» и давала приказ девкам петь при сборе ягоды, дабы оградить господскую клубнику и малину от поползновения крестьянских лакомок. В таком роде трактовалась Яхонтовым Ларина-мать.
Ночной сцене Татьяниных томлений сообщались следующие расцветки.
Няня рассказывает своей любимице несложную историю своего вступления на семейный путь.
Было все просто:
Тут Яхонтов-няня задумывается, опускает низко-низко голову и полубормочет, полунапевает:
После чего очнулась нянька, стряхнула дремоту и:
и дальше по тексту.
И зритель слушал, проникался настроением и запоминал это все для того, чтобы тот же образ и те же слова в дальнейшем развитии романа заиграли для него по-другому.
В седьмой главе, в Москве, на ярмарке невест, смятенная Татьяна пребывает «в публичном одиночестве», «а глаза меж тем с нее не сводит какой-то важный генерал». С нарастающим волнением Яхонтов рассказывал о тетушках, которые приняли участие, подтолкнули Таню, велели ей посмотреть в определенном направлении:
И, наконец, приглядевшись, Яхонтов уже не от имени тетушек, а от себя, от своего имени произносил с неподдельной болью и горестью:
Судьба Татьяны будто сразу перед ним раскрылась — и, грустно-грустно покачивая головой, вспоминал он песню нянюшки:
и так далее.
А вывод был ясный и простой, он сам напрашивался: вот она, судьба русской женщины, от крестьянской хаты до высшего света… Вот она, судьба: жена солдата и жена декабриста — они ли не сестры по малым радостям, по великим горестям!..
А то, что делал Яхонтов со «сном Татьяны», просто трудно своими словами передать… Был налицо прием «замедленной съемки» — замедленная речь, замедленные движения, был сон, когда все небывало и в то же время ничто не удивляет. Вопрос «почему?» во сне исключается, он не может прийти в голову — на то и сон!