Второго кольца или чего-то в этом роде у еврашек не нашлось. Находка так и осталась дразнящим воображение артефактом.
Рики тоже никак не прояснила вопрос с белым кольцом. Она сразу определила колечко как «предмет», то есть признала его искусственное происхождение, но сказала, что видит такое впервые, а о предназначении его не догадывается.
Кольцо Рихард повесил на цепочку рядом с таким же бессмысленным пеленгатором.
Сама Рики порядком изменилась за последнее время. Прилетала она реже, чем в первые дни, и только по делу. Впрочем, прежде она тоже прилетала по делу, но тогда Рихард был полностью беспомощен, а теперь со многими делами он справлялся сам. На вопрос, чем она занимается во время своего отсутствия, Рики отвечала:
— Думаю.
— О чём?
— О тебе. Мне трудно это объяснить, но не обижайся, ты слишком мало знаешь о себе самом, и у меня не хватает слов, чтобы рассказать понятно для тебя. Беда в том, что ты трудно вписываешься в мир травы. Ты уникален, у тебя совсем иная наследственность, чем у джейранов, еврашек, водных и иных животных. С виду ты такой же, как все, но на глубинном уровне всё устроено по-своему. А для травы уникум не существует. Трава не станет тебя убивать, но и заботиться о тебе не будет, несмотря на весь твой разум. С этим надо что-то делать.
— Только не надо во мне ничего менять! — взмолился Рихард. — Я совершенно не хочу превратиться в колонию еврашек или во что-то в этом роде.
— Даже если бы я захотела, это было бы невозможно. Взрослые организмы не мутируют.
О чём можно думать в такой ситуации, Рихард представить не мог. Генетика не изменится, как о ней ни размышляй.
Один раз, рыская в болотистых зарослях, Рихард наткнулся на Рики. Та стояла на одной ноге, уткнувшись клювом в грудь. Рихард вспомнил долгое молчание подруги, когда она решала сложные проблемы, и, пятясь, отошёл, не желая мешать.
В какой-то из дней Рихард запоздало вздумал вести счёт времени. Выстругал палочку и начал делать на ней зарубки. Однако оказалось, что трава не воспринимает деревяшку как предмет, неприкосновенность которого можно оговорить, и, когда в одну из ночей самопальный календарик был выпущен из рук, трава немедленно съела все Рихардовы резы.
Минуло несколько несосчитанных дней, и вечером, в неурочное время, когда уже было нечего делать, объявилась Рики.
— Пошли быстро.
Рихард вскочил на ноги, схватил нож и котелок, с которыми не расставался, даже зная, как следует общаться с травой, и почти бегом последовал за Рики. Та направилась в самую болотистую часть поймы.
— Куда мы бежим? — задыхаясь, спросил Рихард.
— Сейчас пойдёт ледяной дождь, а я не могу быть одновременно в двух местах.
Над окоёмом и впрямь поднималась туча, даже не лиловая, а беспросветно чёрная. Вторая часть фразы стала понятна через пяток минут, когда Рики резко остановилась и, раскинув крылья, заставила остановиться Рихарда.
Перед ними было гнездо, какое Рихард искал в первый день своей робинзонады. Вездесущая трава не потерпела бы ни пуховой подстилки, ни сухих былинок, но она же предоставила для гнезда лучший материал. Тончайшие зелёные травинки были завиты и уложены так, что получилось подобие широкой корзины, в которой лежали четыре больших яйца. Не таких огромных, как страусиные, но гораздо крупнее гусиных, что доводилось видеть Рихарду.
— Вот, — сказала Рики. — Белки, желтки и углеводы.
— Дети, — строго поправил Рихард.
— Извини. Я сейчас стараюсь понять природу юмора, но это, кажется, вышла не лучшая шутка.
— Да, уж…
Рики уселась на гнездо, став уморительно похожей на курицу. Одно крыло она откинула в сторону, чтобы Рихард мог примоститься рядом.
— Устраивайся. Дождь вот-вот начнётся.
Рихард осторожно припихнулся сбоку, стараясь не нарушить совершенство гнезда, не повредить яйцам. Странное чувство переполняло его. Он вдруг понял, что ревнует и к зародышам, что созревают под белой скорлупой, и к виновнику их грядущего появления на свет. Казалось бы, Рики — птица, к тому же инопланетная, в ней нет ничего, что роднило бы её с человеком. Земной воробей ближе к Рихарду, чем Рики. И всё же было мучительно от сознания, что у Рики есть своя жизнь, которая называется личной. Где-то порхает долговязый птиц, марабуш, самец, к которому Рики испытывает особые чувства. Нельзя же заводить птенцов, не испытывая нежных чувств, просто по велению травы.
Дождь был холодный, и холодно было на душе у Рихарда. «Смешно», как сказала бы Рики в самом начале их знакомства.