Натура, мелко сотрясаясь от рыданий, слезла с тумбочки и начала надевать лифчик. Такие на заводе шесть лет назад выдавали. Таисия же тем временем подошла к натуре, погладила по голому плечу и что-то прошептала, после чего наклонилась к тумбочке и вынула из выдвижного ящика еще две пол-литры.
– Будешь работать? – спросила она у Миленького.
– Да вы охренели обе! Это произвол!
Таисия шарахнула правой бутылкой о левую. Разбилась почему-то правая, водка и стекло брызнули в разные стороны, чудом не задев натуру. Зато Таисия знатно располосовала себе обе руки.
Натура поплыла, но Таська рявкнула:
– Бинт, быстро! У меня в сумке!
Натура забыла, что голая по пояс, осторожно, чтобы не наступить на стекло, прошла к сумке Таисии, висящей на гвозде, и достала оттуда бинт.
– А йода нет?
– У нас водка есть. Откупоривай!
Натура кое-как открыла бутылку, едва не уронила, выливая водку на рассеченные руки.
– До конца лей, чтоб ни капли не осталось, – велела Таська.
Потом Виктория Робертовна долго и аккуратно бинтовала Таськины руки.
– А как теперь копать? – спросила она, закончив.
– Если что – его заставлю. – Таська кивнула на Миленького, который, лежа в углу, с ужасом таращился на происходящее. Сцена и впрямь напоминала бред при белой горячке.
Таська подошла к этюднику, вытащила оттуда самый широкий флейц. Окунула в воду, размочила красную акварель – и широким движением мазнула по лицу Миленького.
– Ты че?! – возмутился Миленький.
– Ах ты, тварь такая! – Таська мазала пленнику щеки, нос, лоб, губы. – Я думала, он здесь искусством занимается, а он только баб голых фотографирует! К станку, быстро!
Миленький вскочил:
– Ты совсем того, что ли, дура?!
– А ты колбасы хотел?! К станку, я сказала! Кисти в зубы – и красить! Я тебе ни жрать не дам, ни спать, ни пить. К станку, тунеядец!
Миленький нехотя встал к этюднику, взял кисть и палитру, поморщился на натуру и обмакнул кисть в воду. Какое-то время Таська смотрела, как он трясущимися руками пытается проводить линии, потом решила не мешать и вышла на улицу.
О том, чтобы сажать картошку, можно было и не думать – кисти жутко саднили от порезов, нужно, чтобы раны хоть немного подсохли.
Необходимы веник, чтобы замести осколки, и тряпка, чтобы смыть кровь с пола.
Поиски инвентаря отняли какое-то время, веник Таська надыбала у огородников на другом конце улицы, поэтому, когда она вернулась, застала в домике с петухами следующую картину: пол, помимо осколков, устилали кучи порванной бумаги, а голая по пояс Виктория Робертовна утешала плачущего на коврике Миленького.
– Что за разврат? – возмутилась Таська. – На минуту нельзя покинуть, везде нужен контроль.
Виктория Робертовна с укоризной посмотрела на Таську:
– Я же говорила! Разучился человек рисовать.
Таська плюнула и начала подметать, шипя от боли.
– Пропил, значит, талант? – спросила она, сгребая влажный мусор в кучу у порога.
Миленький рыдал. Музейщица гладила его по спине и утешала:
– Ну не плачьте, вы же мужчина…
– Я не поняла, чего он ревет?! – сказала Таська, сбросив весь мусор в ведро с помощью совковой лопаты. На бинтах проступили алые пятна. – Шесть лет его это не волновало, а тут вдруг запереживал!
Виктория Робертовна покраснела.
– Я рассказала… Про пожар.
Таська округлила глаза и молча покрутила пальцем у виска: мол, ты совсем, мать?! Музейщица опустила глаза. Собственная нагота ее уже не смущала.
– Миленький… – уже мягко обратилась к нему Таська. – Мне самой безумно жалко, я ведь ничего толком разглядеть не успела. Но кое-что осталось. Поработаешь немного, руки дрожать перестанут – и снова все будет получаться. Паспарту же ты сам клеил, я видела…
Миленький обернулся к ней и сказал:
– Выпить дашь?
– Облезешь.
Миленький снова уткнулся носом в валенок, но уже не плакал.
– Нельзя тебе сейчас пить. Тебе вообще пить нельзя, ты и так все пропил. Такую красоту загубил…
Миленький снова вскочил и заорал:
– И что? И кому от этого хуже стало? Кому здесь красота нужна? Ты закат каждый день наблюдаешь? Птиц слушаешь? Классику – Моцарта, Прокофьева – слушаешь? По музеям каждый день ходишь, Шекспира читаешь, Толстого?! – Он обернулся к Виктории Робертовне и сказал: – Прикройся наконец, что ты мне тут Делакруа, Свободу на баррикадах изображаешь?! Всем насрать на искусство, и мне тоже насрать, – продолжил он, отдышавшись. – Ты меня все бабами попрекаешь. А чем тебе бабы плохи? Они хотя бы красивые!
– Ты как при ребенке выражаешься, скотина пьяная?