Не зная, о чем дальше говорить, она села в разваленное кресло и заметила рядом фотоувеличитель.
– Слушай, – сказала она, – если уж все равно темно, может, хоть пленку проявим?
Миленький, собрав дрова и запихав уже половину в весело заревевшую буржуйку, недоуменно посмотрел на Таську – не издевается ли?
– Да я серьезно! Давай! – Таська даже на месте подскочила.
Спустя пару минут работа закипела. Миленький не стал вынимать всю пленку – отснял-то он всего несколько кадров. Он отрезал наугад с десяток кадров, еще кусочек на пробу, а остальное оставил в камере. Пока он аккуратно помещал в бачок отснятую пленку, Таська развела в теплой воде проявитель. В кромешной темноте в проявитель опустили кусочек пленки и засекли время. К удивлению обоих – видимо, день сегодня был такой идеальный, – время проявления, указанное на этикетке, идеально совпало с реальностью. Теперь уже всю пленку залили реактивом и принялись ждать.
Сначала носом клевать начал Миленький. Следом за ним засыпать стала и Таська. Наверняка они профукали бы время, если бы не зазвенел будильник. Фотолюбители немедленно вскочили.
– Готовь фиксаж, пока я проявитель сливаю, – распорядился Миленький.
Он вышел на улицу, нашел подходящую литровую банку из висящих на заборе и вылил реактив туда – еще пригодится, лишней химии, даже просроченной, у Миленького не водилось. Зачерпнул дождевой воды в бачок, побулькал, напевая под нос «не торопись-пись-пись… приободрись-дрись-дрись… мы застрахуем-хуем-хуем нашу жизь…», слил под ноги, снова зачерпнул-побулькал, снова слил, снова зачерпнул-побулькал, снова слил и только потом зашел обратно.
Закрепляли и сушили пленку до трех часов ночи. Кто предложил сразу напечатать фотки, они уже и не помнили. Больше всего, однако, Таську поразило электричество. Из стены торчал двужильный алюминиевый провод большого сечения, и на него, без изоляции, был накинут шнур фотоувеличителя.
– Зачем тебе свечи, если у тебя ток есть? – спросила она.
– Привыкать не хочу. Иваныч грозится, что отключит, вот я и не пользуюсь.
– А кто такой Иваныч? Электрик?
Миленький заржал и едва не передержал фотку под светом фонаря. Вовремя осекся, велел Таське не мешать и сосредоточился на работе.
Все остальные снимки оказались бракованными. Либо засвеченными до полной черноты, либо настолько нечеткими, что невозможно было понять, что на них. С каждым новым кадром Миленький мрачнел и наконец вырвал пленку из держателя и швырнул в печь.
– Ты чего? – испугалась Таська.
– Дрянь! Говно! Фигня на постном масле! – плевался Миленький. Вскочил, сорвал со стены камеру, растоптал и тоже бросил в печь.
– Стой, псих! – взвизгнула Таська, когда Миленький чуть не опрокинул кювету с единственной удавшейся фотографией. Двумя пальчиками ухватив снимок за уголок, она вытащила мокрую бумагу и повернула к свету.
Удивленное и напуганное Таськино лицо в крупных капельках воды, настолько четко, насколько это вообще возможно в фотографии, занимало почти весь снимок, и обнаженная фигура – как в тумане, как в газовой накидке – на одну треть.
Таська посмотрела на Миленького и подняла палец вверх. Тот молча взял снимок и принялся рассматривать.
– Только попробуй порвать – я тебя жопой на буржуйку посажу, – предупредила Таська.
Но Миленький и не думал рвать снимок. Он уже жалел, что выбросил негатив в печку. Он протер оконное стекло и осторожно налепил на него фотографию.
Спустя полчаса Таисия дрыхла на лежанке, подложив под голову свою сумку. Миленький, стоя на коленях перед тумбочкой, при свете свечи вырезал, клеил, вымачивал, продавливал и снова вырезал – паспарту к Таськиному портрету он хотел сделать по высшему разряду. В конце концов, это фото оказалось самым лучшим и самым чувственным из всего, что он за последние годы сфотографировал.
Когда совсем рассвело, Миленький вставил фотку в получившуюся рамочку и повесил на самом видном месте. После этого достал из кармана пачку с верблюдом, вынул сигарету и прикурил от уголька. Смакуя каждую затяжку, он вышел на улицу, в четыре затяжки одолел первую и от хабончика прикурил вторую сигарету, которую намеревался растянуть подольше.
Гармония мира царила во всем – в полете птиц, в суетливом сновании крыс, в инверсионных следах реактивных самолетов на небе. Все казалось неспешным и уместным. Красивым. Этого чувства Миленький не испытывал очень давно.
Он не знал – да и никто еще не знал, – что с сегодняшнего утра события понесутся вперед, будто наскипидаренные.
Понемногу затягиваясь, он держал дым в легких до тех пор, пока от нехватки кислорода не начинала кружиться голова. Тогда он выдыхал и затягивался вновь. Он знал, что курит «Родопи», но ничуть не сердился на чекиста за его столичное жлобство.