— Давай скорее, — сказал Шилов. — Времени совсем нету, понимаешь?
Казах опять кивнул.
— Кадыркул теперь все понимает. — И пропал в темноте.
Шилов осматривал лошадей, поправлял сбрую. Стояла чуткая таежная тишина, и звезды светили особенно ярко. Лемке, пытаясь подняться, хрустнул веткой. Шилов подошел к нему, присел на корточки и вынул кляп.
— Чего надо? — спросил он.
— Во-первых, у меня насморк, поэтому, когда затыкают рот, нечем дышать, — сказал Лемке, отплевываясь. — Во-вторых, хочу еще раз сказать тебе, что ты хам и дурак. Можете забить меня до смерти, но фамилию нашего человека в чека я не назову... Что же ты, золото не нашел, и драпаешь? Ротмистр Лемке для тебя дороже пятисот тысяч?
— Так, — спокойно сказал Шилов. — А в-третьих?
— А в-третьих, как тебе нравится, что я сказал во-вторых?
— Тогда послушай меня, балагур, — тихо проговорил Шилов. — Золото сейчас здесь будет, понятно? Это тебе и во-первых и во-вторых. А в-третьих, я тебя в чека везу. Вместе с золотом. Так что выходит, дурак — ты.
Усмешка сползла с губ ротмистра, и лицо его на мгновение сделалось испуганным, но он быстро справился с собой.
— Врешь, красная сволочь! — выдавил он. — Как сивый мерин врешь!
— Сейчас сам увидишь! — повеселел Шилов. — А ругаться, ротмистр, не надо, неинтеллигентно это. А то я тебя за «красную сволочь»... — Он не договорил и потряс перед носом Лемке кулаком.
— Тогда ты не только дурак, ты — малахольный! — как можно более спокойно сказал Лемке, и в голосе его послышались даже примирительные нотки. — Я враг. А ты для них предатель. Они тебя раньше меня шлепнут.
Шилов не ответил, отошел к лошадям. Некоторое время Лемке молчал. Егор посмотрел на небо. Звезды медленно бледнели и таяли, на востоке горизонт посветлел, ночная тьма уползала в медвежьи буреломы.
Шилов любил короткие эти минуты, когда все вокруг наполнено таинственностью и ожиданием. Так он, бывало, стоял, онемев от напряжения, и слушал, как токуют глухари. Сжимал в руках старенькую берданку и слушал, слушал... Еще он часто вспоминал эти рассветные сумерки, потому что тогда первый раз поцеловал девушку. Она зябко куталась в платок и доверчиво прижималась к нему. Может быть, тогда ему единственный раз за долгие годы подумалось, что счастье все-таки есть и он не зря пришел на эту землю... И еще именно в такие вот рассветы Шилов часто поднимался в атаку. Он всегда задавал себе вопрос: почему люди, для того чтобы убивать, выбирают вот такие светлые мгновения, когда мир спит, отдыхая после долгого благословенного дня...
— Послушай, Шилов, — донесся из темноты голос Лемке, — кончай дурочку валять. Поделим поровну — и разбежимся, и забудем все, как страшный сон. А, Шилов?
Егор не ответил. Он слушал, вдыхал в себя полной грудью утреннюю тишину. Лемке помолчал, заговорил снова:
— Послушай, голуба Шилов, у тебя больше червонца в кармане когда-нибудь заводилось? Нет, никогда, голову даю на отсечение! А тут двести пятьдесят тысяч! Ты пойми, дурья твоя башка, что такое для одного человека двести пятьдесят тысяч!
Шилов усмехнулся, покачал головой. Действительно, этого он понять не мог. Лемке напрягся изо всех сил, стараясь растянуть веревки.
— Сволочь! Мерзавец! — с ненавистью процедил он, пытаясь высвободить крепко стянутые руки. Лицо его взмокло, вены на шее набухли, он тяжело дышал. Наконец обессиленный Лемке привалился спиной к кедру. Шилов, сидя неподалеку от него на пне, с напряжением прислушивался, вглядывался в таежную чащобу.
— Ладно, твоя взяла. Твоя... — хрипло выдохнул Лемке. — Черт с тобой, забирай все. А я в Монголию уйду... Все тебе расскажу — и в Монголию. А, Шилов? Ты только идейным не прикидывайся, смотреть противно.
Егор поднялся, медленно подошел к Лемке.
— Слушай! — тихо выговорил он, с трудом сдерживая подступающую к горлу ярость. — Ты мой смертельный враг. Навсегда! И у нас с тобой не за золото драка, а за другое. — Шилов умолк, стиснув зубы, только желваки перекатывались, туго обтянутые кожей. — Но, кроме тебя, меня, есть еще маленькие голодные дети. И есть голодный рабочий класс, который разбил Антанту и вас вместе со всеми вашими деникиными и колчаками и будет строить общее народное счастье для этих маленьких голодных детей. И золото это нужно, чтобы их накормить хлебом. Простым хлебом! Они пирожных отродясь не пробовали! И я это золото донесу! Мертвый донесу. Уяснил ты себе это?
Лемке слушал Шилова, видел его побледневшее лицо, искривившиеся от ненависти губы, сдвинутые к переносице брови, и невольный страх закрадывался в его душу. Егор вздохнул глубоко, словно освобождаясь от закипавшего в нем гнева, и закончил: