— Шилов бежал из тюрьмы и заставил вашего связного Ванюкина прийти с повинной в чека. За это вы убили в камере Ванюкина! Чтобы замести следы, вы решили подставить под подозрение Кунгурова! — Сарычев с шумом выдохнул воздух, снова закашлялся.
Никодимов по-прежнему глядел на Сарычева изумленно-правдивыми глазами. Притихшая толпа красноармейцев внимательно слушала. Секретарь губкома перевел дух.
— Для этого подкинули в камеру убитого мундштук, который принадлежал Кунгурову. — Секретарь губкома протянул мундштук подошедшему Кунгурову. — Николай, возьми. И мы опять чуть было не клюнули на вашу приманку. Если бы не одно обстоятельство...
Никодимов в упор смотрел на Сарычева, и ни глуповатой улыбки, ни наивных глаз на его лице уже не было.
— Дело в том, что вы левша. Единственный левша из всех, кто знал об отправке золота и о том, что Ванюкин пришел с повинной. Но в камере Ванюкина вы об этом забыли. И когда тот вскочил, увидев вас, вы ударили его левой. Ни разу осторожность вас не подводила, но тут осечка вышла. Вот почему у Ванюкина ссадина на лице справа. — Сарычев снял фуражку, платком вытер лоб, устало закончил: — Ну а дальше я еще раз опросил вдову путевого обходчика, вызывал жену настоящего Никодимова, видел фотографии...
— Врешь, — тихо проговорил Никодимов. — Жены Никодимова нет...
— Вот тут вторая ваша ошибка. Ее хотели убить ваши люди, но, к счастью, только ранили, и она выжила. Об этом вы не знали.
— Товарищи! — опять хрипло и отчаянно закричал Никодимов. — Бойцы революции! Что же вы стоите?! Стреляйте в меня, в убийцу! — Бешеными глазами он оглядывал толпу, от крика его лицо набрякло, покраснело. Красноармейцы молчали. Никодимов воспользовался затянувшейся паузой, показывал рукой на бойцов и женщин: — Вот они — народ! Они произволу не допустят! Я все понимаю! Дурака нашли! Кто все это подтвердит, что вы наплели? А? Кто?! Некому!
— Господин Карпов! — раздался вдруг из толпы скрипучий голос ротмистра Лемке.
Никодимов вздрогнул, медленно повернулся и замер, уставившись изумленным взглядом в ту сторону, откуда послышался голос. Красноармейцы медленно расступились, и все увидели Егора Шилова и ротмистра Лемке.
Шилов едва стоял на ногах, в одной руке он держал баул, другой поддерживал раненого Лемке.
Никодимов побледнел. Он, видимо, понял, что это конец. Лицо его стало спокойным, и даже появилось выражение брезгливости. А Лемке, отодвинув от себя Шилова, превозмогая боль в бедре, сделал несколько шагов к Никодимову и процедил сквозь зубы:
— Кончайте комедию ломать, господин подполковник. На вас смотреть противно. Ей-богу...
— Очень жаль, что вас только ранили, ротмистр, — презрительно ответил Карпов после недолгого молчания.
— Увести! — громко приказал Кунгуров.
Несколько бойцов окружили Карпова и Лемке. Ротмистр пошатнулся и едва не упал. Двое красноармейцев успели поддержать его.
Сарычев обессиленно стоял у машины и смотрел на Шилова, исхудавшего, оборванного, небритого.
— Егор! — позвал он, но Шилов, видно, не расслышал: вокруг галдели красноармейцы.
Забелин протиснулся к Егору, улыбнулся, хотел было обнять, но Шилов сунул ему в руки баул, сказал:
— Держи.
Шилов медленно брел по деревне, время от времени оглядывался по сторонам, и лицо его выражало равнодушие ко всему на свете. Увидев старуху, сидевшую на скамейке возле дома, он остановился, попросил хрипло:
— Напиться не будет, бабуся?
Старуха тяжело поднялась и, шаркая лаптями, ушла в дом. Скоро вернулась с деревянным ковшом. Старческие, худые руки подрагивали, и холодная, чистая вода проливалась на землю. Шилов осторожно принял из ее рук ковш, начал жадно пить.
— Попей, милый, попей... — ласково проговорила старуха.
Он выпил ковш до дна, поблагодарил и пошел дальше.
Сарычев стоял в кругу бойцов и говорил страстно, потрясая в воздухе сжатым кулаком:
— На этом золоте кровь и пот рабочего и крестьянина! И революция вернула его законному хозяину! На это золото мы купим хлеба голодным детям! Станки для заводов, плуги для полей!
Сарычев вдруг опять захлебнулся кашлем. Секунду длилось молчание, и вдруг из круга бойцов выступил вперед худенький, совсем молодой парнишка с круглым стриженым затылком. Он сдернул с головы буденовку и негромко, волнуясь, запел:
— Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов...
Один за другим подхватывали гимн красноармейцы, и уже гремел могучий, слитый воедино хор голосов, и сердца этих людей переполняли единые помыслы и желания.
— Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой вести готов...