Впрочем, ударить Шефа по морде рукой удалось только один раз, после чего тот и сам зарычал, побагровел и попытался ответить Ларту аналогичным образом. Пришлось схватить его за грудки и как следует боднуть в раскормленную харю лбом — раз, другой, не отпуская и старательно разворачивая спиной ко входу в полицейскую высотку.
Ларт, краем глаза заметив, что цель достигнута и площадка на противоположной стороне улицы пуста, уже собирался заканчивать некрасивую, но такую приятную сцену, но тут как раз Шеф рассвирепел окончательно. И тоже попытался бодаться. И выбил Ларту зуб. Клык, между прочим, совсем недавно отремонтированный за полторы месячные зарплаты.
Ну, после такого-то Ларт, конечно, сдерживаться уже не стал и принялся последовательно и наглядно применять разнообразные убедительные аргументы физического характера. Вдумчиво и креативно.
А витрина — это было уже чистой случайностью.
Гарик
Гарик стоял у открытого окна на лестничной площадке и курил. Вернее, не курил уже, последняя сигарета в пачке сломалась очень неудачно, у самого фильтра, а он все никак не решался ни выкинуть (последняя же!), ни прикурить как есть, без фильтра (а потом отплевывайся от табака, ну нафиг, не настолько курить хочется). Гарик вообще почти не курил, вот еще глупости. Так, баловался. Все время таскал с собой пачку, чтобы быть выше. Чтобы никто не мог сказать про него — фу, что за мальчишество, так демонстративно не курить!
У Гарика сегодня были все основания быть собою довольным — он не ошибся. Опять. Неуправляемый киборг с леденцовыми глазами действительно оказался конфеткой. Даже без предварительной обработки он выдал такую обратку благодарности-восхищения, что Гарика до сих пор слегка потряхивало. А эти глаза… О, да! Как они вспыхнули, когда он понял… Гарик передернул плечами, прогнав между лопатками жарко-ознобную волну мурашек, вздохнул рвано, сквозь неплотно стиснутые зубы — дышать приходилось ртом, да и его широко не открыть, мешает челюстной фиксатор. Вздохнул еще раз. Поморщился.
Оказалось, что так — тоже бывает. Оказалось, что иногда вовсе не обязательно дожимать до предела и ломать. Что можно получить то же самое и даже больше — иначе. Интересно — так бывает только у киборгов шпионской линейки? Или с гардами тоже можно? И раньше тоже — было можно?
Нет, нет, наверное, нет. Наверное. Это единичная уникальная модель. С нетипичными реакциями. Базовый дефект прошивки, обернувшийся невероятным кайфом для понимающего. Не может же быть, чтобы и все остальные… Нет, нет, конечно, глупо и думать. Так и свихнуться недолго. Нет. Просто один такой вот попался. Один. Или все-таки?..
И как он потом — обернулся. Совсем-совсем потом уже. Как мялся на пороге, зыркал своими невозможными глазищами и все никак не мог ни уйти, ни решиться. Но потом все же выдал это свое, совсем уже невозможное:
— Ты меня прости, ладно? Я плохо о тебе подумал сначала. Я ведь не знал тогда…
И улыбнулся.
Боже, как же он улыбнулся…
Гарик вздохнул несколько раз — хрипло. Быстро. Глубоко. Не замечая, что пальцы его дербанят последнюю сигарету, крошат ее в хлам, рассыпая табак по подоконнику. К горлу подкатывала тошнота. Может быть, диагност ошибся, и сотрясение мозга все-таки было? Ведь не может же быть, чтобы все это — просто от слов…
Хотя, конечно, это было все-таки немножечко… слишком. Словно ты очень хотел пить, очень-очень хотел и долго, и уже даже получил свой стакан воды, да что там воды — самой вкусной в мире газировки! И все уже совсем шоколадно, и сломанный нос — совсем невеликая цена за это пронзительное сладкое счастье…
А потом на тебя обрушили океан.
И не солено-горькой даже, как океану положено, нет! Той самой, шипучей, пронзительно сладкой, вкуснее которой нет на целом свете. То есть все получилось даже не так как хотелось, а лучше. Намного лучше и больше, острее, слаще, пронзительнее. А самому Гарику даже и делать ничего не пришлось, все за него сделали. То есть все шоколадно и хорошо. Но тогда откуда же эта горечь во рту? Он ведь и не курил почти.
Гарик стоял у окна, жмурясь и подставляя лицо холодному ночному ветру. Он давно уже раскрошил в труху последнюю сигарету, но закрывать окно не собирался. Как и возвращаться в комнату. Ему было жарко. И почему-то тошнило.
Бонд по имени Сволочь
— Не обижайся на Ларта, ладно?
Она догнала его уже на улице, не хотела говорить при Гарике. Тот бы снова начал морщиться и нести разную чушь в стиле «и эти люди запрещают мне ковыряться в носу?!»
— Не обижайся, слышишь? Он хороший человек, просто…
— Знаю.
Он сказал это так обыденно и словно о само собой разумеющемся, что она сразу поняла — да, действительно знает, а не просто так сказал, чтобы она замолчала и отвязалась. Нет, он вовсе не хотел побыстрее от нее отделаться, помогли, мол, и спасибо, а дальше я сам. Он даже пошел намного медленнее, предугадав ее обычный темп. А еще он улыбнулся. Странновато так, не как улыбался раньше, ослепительно-победно и неотразимо, великолепной бондовской улыбкой, от которой млели все окрестные женщины от семи до семидесяти, а как минимум треть мужчин начинала чувствовать себя неуютно. На этот раз он улыбался совсем по-другому. Нерешительно даже как-то, словно только-только учился этому.
Пауза длилась, и Айринн вдруг поняла, что больше ей сказать ему в общем-то и нечего. Хотела что-то объяснить киборгу с его детекторами? Совсем сдурела среди своих жмуриков, разучилась общаться с живыми людьми. Ну да, людьми, и какая разница, есть у них в голове что помимо органики или нет. Пора прощаться. Но сворачивать к стоянке флайеров молча показалось ей невежливым.
— Ладно, удачи тебе, — сказала она, останавливаясь. Вот сейчас он отойдет на пару шагов вперед — и тогда она свернет как раз.
Но Сволочь тоже остановился. И даже развернулся к ней лицом. Словно хотел что-то спросить, но все тянул. И вот, наконец, решился.
— Ты же скажешь ему, да?
Она сразу поняла — о чем именно. И кому. Мотнула головой.
— Не думаю, что это разумно. Чем меньше людей знают, что ты жив, тем безопаснее! И не только тебе, но и Ларту тоже. Если он ничего не знает — то он ни при чем, понимаешь? Лучше ему и дальше не знать.
Какое-то время он молчал и просто смотрел на нее, и ей показалось, что она его убедила. А потом он вздохнул и снова улыбнулся — на этот раз виновато. И ей стало ясно, что она ошибалась, — еще до того, как он заговорил.
— Я сделал глупость. Большую. Но понял это слишком поздно. Я не хотел, чтобы у него были неприятности… ну, из-за всего этого. Я не хотел, понимаешь? Я. И совсем не думал, каково будет ему — потом, если… ну, короче… Я не хотел переживать, что его из-за меня уволят. И совсем не думал о том, каково ему будет думать, что меня убили. Из-за него… Но я не думал об этом. Совсем. Только о себе и думал. А это неправильно. Он бы сам никогда… Ты ведь расскажешь ему, все расскажешь, правда?
И она поняла, что расскажет. Наплевав на конспирацию и, возможно, поставив под угрозу тщательно отлаженную работу «подземной железной дороги» по отлову, перепрошивке, легализации и переброске в безопасное место тех, кому повезло (или не повезло) обрести ненужное. Но ей придется это сделать. Потому что иначе все сорвется прямо здесь и сейчас. Если она откажется или согласится с невысокой долей искренности — рыжеглазый киборг никуда не полетит. А попрется сам к Ларту домой — сообщать о том, что жив и здоров, рискуя при этом на каждом шагу своей дурной башкой.
— Шантажист! — Ринн фыркнула. И добавила: — Хорошо! Я это сделаю, обещаю. Доволен?
Вместо ответа Сволочь снова ей улыбнулся. Потом чуть склонил голову, прощаясь, развернулся и зашагал в сторону космопорта. И она вспомнила вдруг, что он так и не взглянул на свое новое имя. Да и она сама смотрела на карточку лишь мельком и не запомнила.
Впрочем, наверное, оно и к лучшему.