В моей школе не курят, в моей школе не пьют – это культ, это стиль, это образ жизни, примером которого стал я сам. Когда я понял, что дети – и старшие и младшие, смотрят мне в рот и во всем подражают, я завязал с вредными привычками. Я бросил курить, я не пью даже пива, я своим примером доказал, что сильному и свободному человеку не нужны никакие допинги. И они мне поверили.
И вдруг – эта бутылка.
Я понюхал ее, запах резкий, сладковатый, я не знаток, но, кажется, так пахнет травка. От злости я ударил кулаком в кафельную стенку, чуть не сломал пальцы и выскочил из туалета, забыв про телефон. Я помчался к Ильичу, словно сзади меня подгоняли палками.
– Это что? – сунул я ему под нос сооружение.
Он сфокусировал на нем взгляд и прилежно ответил:
– Бутылка. С мешком и наперстком.
– Я вижу, что это не флакон духов. Что это?! – чуть не заорал я.
– Не знаю, – пожал плечами Ильич. – Бутылка. Не духи, конечно, но... тоже воняет. Где ты ее взял, Петька?
Я дернул за шнурок, полиэтиленовый пакет с шумом выскочил наружу.
– Да не переживай ты так, – махнул рукой расслабленный Ильич. – Ты где работаешь? В школе. Этим уродам чего только в голову не взбредет. Если бы я на все так реагировал, то сдох бы давно. Выбрось и забудь!
Я развернулся и пошел из кабинета.
– Эй, Петька, а мой телефон?
– Я не Петька! – заорал я, хлопнул дверью, и пошел в туалет искать телефон.
Только я в школе мог так разговаривать с директором. Особенно он зауважал меня, когда я из Дроздова превратился в Сазонова. Я особо не стал объяснять ему подробности превращения, и, по-моему, он сделал вывод, что я ни больше ни меньше – тайный агент, и со мной лучше дружить.
Я на карачках облазил весь сортир, подключил двух пацанов, но мобильника так и не нашел. Видно, его прикарманил тот, кто зашел в туалет сразу после меня.
– Это что? – сунул я бутылку под нос двум восьмиклассникам, помогавшим мне искать телефон.
– Бутылка, – честно глядя мне в глаза, сказали хором они. – С мешком и наперстком.
Я треснул бутылкой себе по коленке и ушел. Пропавший мобильник меня волновал меньше, чем эта вонючая бутылка. Кто-то бросил мне вызов, а я понятия не имею, кто, и даже не могу разобраться в этих гнусных приспособах. Прозвенел звонок, но у меня было «окно». Я нашел на первом этаже пустое ведро, налил в него воды и пошел в сарай.
Возлюбленный ползал в углу, в руках у него была рулетка, он что-то вымерял.
– Слышишь, брат, – сказал он, когда я зашел, – ты так и не сказал как тебя зовут.
– Глеб Сазонов, – я поставил ведро около умывальника. – Помойся, там под столом таз есть.
Женька криво улыбнулся разбитым ртом.
– Я тут это, печку тебе положу, а то с буржуйкой – это не жизнь.
– Это что? – я поднес к его чуть приоткрытому глазу бутылку.
Женька посмотрел на нее внимательно и серьезно, словно сразу понял всю важность задачи.
– Бутылка. С мешком и наперстком.
– Ясно. Я закрою тебя на замок снаружи, а то вся школа всполошилась, что мой коттедж не закрыт.
Женька кивнул, я вышел и навесил снаружи тяжелый замок, но закрывать его не стал, просто пристроил скобу так, чтобы он выглядел как закрытый.
Честно говоря, я думал Женька знает всю изнанку жизни, а то, что бутылка из этой области, я не сомневался.
Из учительской я позвонил в инспекцию по делам несовершеннолетних.
– Грачевскую, пожалуйста, – попросил я дежурную.
– По школам, – отрезала она.
Это означало, что Ритка может появиться в школе с минуты на минуту, а может и к вечеру. Это означало, что ответ на свой вопрос я получу не прямо сейчас. От злости и беспомощности я размахнулся и швырнул бутылку в угол. Она, ударившись об стенку, сделала два бодрых скачка, и закрутилась в центре учительской, будто ей решили поиграть в бутылочку.
Дверь открылась, зашла Марина. Видимо, у нее тоже было «окно», и она не прочь была снова оказаться со мной наедине.
– Ой, – округлила она красивые глазки, – бутылочка! С мешком!
– И наперстком, – закончил я за нее. Мне надоело радоваться чужой наблюдательности.
– А зачем? – спросила она.
Глупо было надеяться, что учительница музыки и рисования знает то, чего не знает Женька Возлюбленный. Ничего не ответив, я вышел из учительской. Если честно, я боялся нахамить Марине. Марина не виновата в том, что она смазливая блондинка, а у меня стойкая аллергия на смазливых блондинок. Вот только Беда этому не верит.
В пустынном коридоре меня осенило, что за бутылкой, судя по тому, как она любовно изготовлена, должен кто-то прийти. Идея посидеть в засаде мне не понравилась, но, похоже, это был единственный способ установить хозяина загадочного устройства. Я направился к туалету, размышляя о том, явится изобретатель за своим шедевром или нет. Я так погрузился в проблему, что поймал себя на том, что бормочу под нос как городской сумасшедший. В конце концов, я решил: это глупость – сидеть в засаде, да еще во время урока, и зашел в сортир по прямому назначению.
Когда я собирался выйти из кабинки, скрипнула дверь. Я понял, что в туалет зашел кто-то еще. Я вскочил на унитаз, чтобы внизу, из-за перегородки не было видно моих ног, и проклял свою инициативу по поводу добротного ремонта школьных туалетов: в пластиковой кабинке и мечтать не приходилось о щелях, у меня не было ни малейшего шанса подсмотреть, кто это зашел, и что он будет делать.
Их было двое.
– Ну, – сказал один голосом Игоря Грибанова из мужского одиннадцатого «в» класса, – давай!
– Слушай, – кому принадлежал второй голос, я не смог определить, средненький такой был голосок – никакой, – ты это, подожди до завтра, завтра все сразу принесу.
– Сколько ждать-то можно? В долг не дам.
– У меня аванс завтра, я в хлебном киоске ящики таскаю.
– В долг не дам.
– Может, это возьмешь?
– Откуда у тебя?
– Нашел.
– Ладно, давай.
Они зашуршали чем-то. Я подскочил на унитазе в полный рост, чтобы поверх перегородки увидеть, чем они там обмениваются, но опоздал. Грибанов уже выходил из туалета, я видел только его крупную руку на ручке двери, сильное плечо и светлый затылок. Грибанов был одним из первых, кого я зачислил в мужской класс. Его мать оказалась самой настырной, самой энергичной, и самой платежеспособной из родительниц. Она перечислила на расчетный счет столько спонсорских денег, что Ильич, довольно потирая ручки, сказал: «Давай, Петька-Глеб, набирай свой пацанячий класс, а там посмотрим, что с ним делать».
Грибанов – патологический красавчик. Высокий блондинчик с темными глазами, атлетически сложенный. От него потеряла голову вся женская половина школы, включая юных учительниц младших классов. Умненький до безобразия, он легко шел на золотую медаль, при этом особо не утруждаясь. То, что другим медалистам давалось упорным трудом, Грибанов делал как бы между прочим. И все же, он меня настораживал, этот Грибанов, мне всегда казалось, что у него двойное дно. Особенно, когда он смотрел на меня насмешливо, всем своим видом говоря: «А какие ко мне претензии»?
Сейчас идут уроки, Грибанов никогда не прогуливает, значит, он попросился выйти, чтобы переговорить с этим хлюпиком, который стоит ко мне спиной.
Пацан был в потрепанной джинсовой куртке, штанцы у него тоже знавали лучшие времена. Что за делишки у него с Грибановым? Грибанов сноб, его мало интересует бедное население школы.
После того как дверь за Грибановым закрылась, пацан долго хлебал воду из-под крана. Я наблюдал за ним, стоя на унитазе. Наконец, он оторвался от воды и ... нагнулся.
И тут я сделал ошибку. Я выскочил из кабинки в полной уверенности, что поймаю его с поличным: шарящего под батареей в поисках бутылки. Только пацан оказался проворней. Когда я схватил его за шкварник, он с самым невинным видом завязывал шнурки.
– А че? – поднял он на меня тупенькие глазки, оказавшись Ванькой Глазковым из девятого «а». Они все умели делать такие тупенькие глазки; все – такие как Ванька, в драненьких курточках и старых штанцах. Это Грибанов принадлежал к касте «Какие ко мне претензии?», смотрел насмешливо и высокомерно.